К нам в детективное агентство обратилась некая госпожа Сычева Светлана Яковлевна, которая работает комендантов в маленьком студенческом общежитии для одаренных студентов на улице Янтарной.

В последнее время там стали пропадать вещи. В полицию обращаться ей не хотелось, поэтому госпожа Сычева попросила нас разобраться. Светлана Яковлевна сообщила, что пропал странный набор вещей: коробка конфет, одна туфля, косметика, борная кислота, лампочки, старые брюки, кольцо с бриллиантом, рюкзак, шарфик и стетоскоп.

Все отделы нашего агентства отправляются на обыск в общежитие. Общежитие - это двухэтажное здание. На 1 этаже располагаются гостиная с местом для учебы, кухня и столовая, где стоят большой круглый стол, рояль, 3 настенные полки с книгами и одним большим цветком в фиолетовом горшке. На 2 этаже - длинный коридор и 10 комнат, располагающихся друг напротив друга.

В комнате №1 проживает сама комендант. Нашим агентством было обыскано все: каждый уголок, каждая вещь. И вот, под лестницей между 1 и 2 этажом, мы нашли разрезанный напополам пропавший рюкзак. Рюкзак принадлежит Василию Окованцеву, который проживает в комнате под номером 10. Он очень специфический человек, ростом около 165 см, у него светлые волосы, красное от угрей лицо. Он занимается ядерной физикой, и осознание этого делает его вид уж очень умным.

Тщательно обыскав рюкзак, мы нашли записку.

Он заснул еще до того, как поезд вошел в туннель, и продолжал спать, когда туннель уже кончился. Проснувшись, он снова был на станции. На перроне стояла женщина, которую, как ему казалось, он знал. Было что-то очень знакомое в этом тонком, бледном лице, в темных глазах. Женщина как будто хотела что-то сказать и смотрела на него чуть ли не со страхом. Однако она не шелохнулась, не сделала ни одного движения. На мокром от дождя и продуваемом со всех сторон ветром перроне никого, кроме нее, не было. Его охватило страстное желание выйти из поезда, бросить все и остаться здесь, потому что здесь был его дом. Но он знал, что должен уехать.

Две трясущиеся старушки выходят из комнаты с бархатными портьерами. Широкополые шляпы покоятся на собранных в пучок волосах и шпильках. Старушки что-то обронили, они вечно что-то роняют, что-то падает у них из сумочек, набитых всякими благоухающими вещицами: расческами, монетками, мятыми кружевными платочками... Здесь же фотография работы фотоателье Свенссона 1876 года. На фотографии—чиновник, с нафабренными усами, глядящий прямо перед собой, он всегда так смотрел, помнишь? Но сами старушки уже ничего не помнят. Каждое забытое воспоминание прочертило свою тонкую бороздку на их коже, которая морщинится еще больше, когда они трясут головами. Сколько их, этих воспоминаний, жаль только, что память их ослабела! Но у старушек и так хватает дел: можно беседовать, поливать цветы, готовить завтрак, ссориться с директрисой из-за еды и судачить о тех, кто живет рядом, кто думает иначе, чем они. Они-то думают одинаково.

Помню, мне приснился страшный ураган, который как-то вечером, в октябре, сорок с лишним лет тому назад обрушился на нашу старенькую школу по соседству с Приморским парком. В моем сне перемешались стремительно несущиеся облака и жалобные крики, раскаты грома и странные совпадения, и все это до сих пор бурлит и клокочет во мне, точно колдовское зелье, стоит только вспомнить о том дне, когда надвинулись огромные желтые тучи.
Наша математичка—небольшого роста, темноволосая, сухонькая женщина, которая как будто проглотила вопросительный знак и постоянно искала, куда задевалась точка, а потому разговаривала с нами тихим голосом, не подымая глаз, точно нас вовсе и не было, хотя ее черные глазки подмечали все, что творилось в классе, и она коршуном налетала на провинившегося,—так вот, эта наша математичка писала на доске таблицу умножения на семь, как вдруг класс озарило каким-то странным светом. Мы повернулись к окну: в один миг школа стала похожа на железнодорожный вокзал. Все вокруг ходило ходуном, сквозь холодные толстые стены пробивался какой-то свист, а мимо высоких окон, обгоняя друг друга, неслись клочковатые облака, и казалось, будто мы сидим не в классе, а в самолете. Учительница перестала писать и подняла свое худенькое личико. Потом молча подошла к окну и уже не могла отвести глаз от бегущих облаков.

Наша собака какая-то ненормальная. Во всяком случае, так говорит наш учитель, а ему лучше знать. Нос у нее там, где положено быть хвосту, и не только нос, вся голова там. А хвост у нее на месте головы. Но это не имеет значения, потому что у нее и шерсть растет неправильно, не в ту сторону, так что в конечном счете лежит она все-таки как надо, от головы к хвосту. Но голова все время гоняется за хвостом, только никак не может его поймать.

Помню, мне снилось, что я проснулся. Доносившиеся из соседней комнаты голоса—папин и мамин—сплетались в темной спальне в таинственный, непостижимый для меня узор. Я привстал и в тот же миг соскользнул к спинке кровати. Надо мной пробивалась полоска света.
Я попробовал подняться—и вот уже стоял на спинке кровати, как на плоту в неведомом, бушующем океане. Потянувшись, ухватился за шнур от занавеси. Занавесь ударила меня по лицу, и сверху, с неба, полился свет. Исчезли и деревья, и склон, поросший травой, остались лишь белые облака на размытом голубом небе.

Зимней ночью в дверь бесшумно вплыл темный поток и осторожно подхватил кровать со спящим мальчиком. Сияла луна, деревья черными тенями нависли над заснеженными берегами. Кровать плыла по саду мимо замерзших розовых кустов, мимо глухой изгороди, и вот она выплыла на большую дорогу, которая теперь превратилась в реку. Деревья, стоящие вдоль дороги, были такими высокими, что едва не заслоняли звезды. Мальчик проснулся и сидел, выпрямившись, в кровати, совсем не ощущая холода. Он всматривался в светлые огни в лесной темноте, и стоило мальчику показать на них рукой, как река вместе с кроватью послушно повернула к мерцающему лесу.

«Дай мне руку,— сказал папа,— я провожу тебя в школу».— «И мне тоже, я пойду с вами»,— сказала мама. И я протянул им руки, хотя знал, что это не мои родители, и мы пошли в школу. Вообще-то неприятно идти с чужими людьми, но ведь они считали, что я их сын — а может, только притворялись? — и потому я должен был идти с ними, как обычно бывает во сне. Но это был не сон, я знал, что не сплю.
Огромное здание школы сотрясалось от криков. Пахло мастикой. Папа с мамой повели меня на второй этаж к директору. Директор был высокий, темноволосый, в очках, он наклонился ко мне так близко, что я мог бы укусить его за нос, но я этого не сделал. Тот, кто назвался моим папой, шепотом разговаривал с директором, а та, которая назвалась моей мамой, поднесла к лицу темный цветок и смотрела на меня холодными глазами. «Никакая ты мне не мама»,— сказал я ей, но она лишь небрежно махнула рукой и отвернулась, словно хотела уйти, но осталась только из чувства долга.

Мальчик на берегу лепил из глины цветок, распустившийся навстречу летнему утру. Лучи живописными бликами пробивались сквозь листву, согревая камень, где он сидел на корточках. Вряд ли он замечал окружающую его красоту, зеркальную водную гладь, тихонько напевавший свою песенку камыш, еще темные деревья, чей сумрак постепенно рассеивался под лучами.
Мальчик положил цветок на солнце, сушиться. Когда цветок высох, он облил его ярко-красной краской, но не весь, ему не хотелось закрашивать цветок целиком. Так и росли его цветы, один причудливее другого, их лиловые и рыжие лепестки ярко выделялись на камне; но самому мальчику больше нравились нераскрашенные, бурые, те, что так и норовили спрятаться в траве.

Однажды я зашёл в ванную и застал там Гошу. Он смотрелся в зеркало. Заметив меня, с печалью спро­сил:

-  Может, мне зубы вставить?

- Зачем тебе?

- Так, — ответил он. — Для красоты.

Гоша взял мыло, тщательно умылся, даже по­скрёб свою металлическую голову расчёской.

- Ты что?— ужаснулся я.— Это ведь вода! Зар­жавеешь!