Он заснул еще до того, как поезд вошел в туннель, и продолжал спать, когда туннель уже кончился. Проснувшись, он снова был на станции. На перроне стояла женщина, которую, как ему казалось, он знал. Было что-то очень знакомое в этом тонком, бледном лице, в темных глазах. Женщина как будто хотела что-то сказать и смотрела на него чуть ли не со страхом. Однако она не шелохнулась, не сделала ни одного движения. На мокром от дождя и продуваемом со всех сторон ветром перроне никого, кроме нее, не было. Его охватило страстное желание выйти из поезда, бросить все и остаться здесь, потому что здесь был его дом. Но он знал, что должен уехать.

Он смотрел на женщину через окно, а она все отдалялась и отдалялась. Но лицо ее четко запечатлелось в его памяти, он вдруг понял, что так, наверно, в молодости выглядела его мать. Дома у него висел ее портрет в овальной раме, бледное лицо матери как бы светилось, она смотрела на что-то неведомое со свойственной ей грустью, и теперь он ощутил такую же грусть. В матери было что-то неуловимое, какая-то тревога, нервозность, скрытая за внешней покорностью, какой-то страх перед жизнью. Ему вдруг захотелось выскочить из поезда, вернуться и все наладить, успокоить мать, поговорить с ней, но поезд не останавливался, вагон продолжал скользить вдоль перрона, который никак не кончался, а мать оставалась на месте. Она всегда обладала способностью подчиняться неизбежности, покоряться печали и одиночеству, возможно из страха перед неизвестностью. Ее воображение с мучительной ясностью рисовало один несчастный случай за другим. Если он не возвращался в срок, она была уверена, что с ним что-то случилось— может, он упал с поезда, а может, произошло какое- нибудь другое несчастье. Поэтому она и сейчас ждала его на перроне. Он взглянул на часы, но они остановились. Его охватило необъяснимое отчаяние, он не мог от него избавиться, оно присутствовало здесь, как этот серый рассвет или сумерки, окутавшие всю станцию с ее чахлой зеленью, скамейками, покрытыми ржавчиной, и самим этим ветхим вокзалом, который в любую минуту мог обрушиться, превратившись в груду старых бревен. Крышу вокзала с потрескавшимся над входом карнизом поддерживали две вытесанные из дерева руки. Он смотрел на эти руки, видел их напрягшиеся жилы, это были руки старого человека, у них уже не было сил держать этот грязный деревянный навес, под которым стояла она, женщина, показавшаяся ему его матерью. И хотя он не был в этом уверен, подняв руку, он помахал ей. Ведь он был еще ребенком, и это было его первое путешествие. Она стояла на перроне; он заметил, что она постарела. Да, их дома уже не было, и женщина, стоявшая там, должна была состариться; пусть он знал, что ее уже давно нет в живых и что сам он приблизился к тому возрасту, до которого она дожила. Он помнил их последнюю встречу в незнакомой комнате, ее молящие глаза. Он знал, что похож теперь и на нее, и на отца. В нем сочетались отцовское упрямство и материнская тревога, но жена и дети как бы отодвинули эти качества на задний план, а со временем будни и вовсе заглушили их: он был просто человеком, который работал, вышел на пенсию, и не очень-то много оставалось у него от этой жизни, если не считать внушенного ею же жгучего чувства страха. Было у него, правда, одно утешение и кроме семьи—он очень любил фотографировать, и даже сейчас, уже через мгновение, он пытался запечатлеть на пленке ее лицо через окно вагона, несмотря на крупные, тяжелые капли дождя, которые словно слезы скатывались по стеклу. Всю свою жизнь он занимался фотографией. Он снимал самые обычные вещи и ситуации: семью, комнату, где они жили, приход гостей, парк, детские игры, любимое лицо своей жены, пейзажи. Но больше всего он любил фотографировать простые предметы: хлеб, нож, вазу, сачок для рыбной ловли, висящий на стене, пепельницу на подоконнике, варежки на снегу. Ясные, простые, спокойные фотографии. Кувшин с молоком, солнечный луч на полу, жена, читающая книгу подперев голову руками,— этого было достаточно, чтобы заставить его улыбнуться. Он сам проявлял свои фотографии. Он знал, что они будут жить и после его смерти, что ему удалось запечатлеть что-то необъяснимое и неповторимое. Такова жизнь. Для того, кто не ждет от нее слишком многого, она таит неожиданное богатство, нечто бесконечно ценное и едва уловимое; именно это и было запечатлено на его фотографиях. И, может быть, однажды они попадут в руки знатока, который поймет, что он хотел ими сказать, и его признают. Если бы он мог передать сразу передний и задний план с такой четкостью, как это делали старые мастера XIX века, тогда бы он смог что-то доказать—что именно, он и сам не знал. Он видел лицо женщины, видел струи дождя на стекле, и вновь его охватила жгучая тоска. Он бросился к выходу, но как раз в эту минуту поезд дернулся и начал набирать скорость; он увидел, как вокзал отодвигается все дальше и дальше и как она по-прежнему неподвижно стоит на перроне. Он с усилием поднял руку, он чувствовал себя таким усталым, словно заново прожил всю свою жизнь, и это было страшно, но теперь-то он сможет наконец отдохнуть. Он сидел, закрыв глаза; лицо и мелькнувший пейзаж исчезли, он заснул и продолжал спать, когда туннель уже кончился. Он снова был на станции, был ребенком, и мать шла ему навстречу, но пар от паровоза мешал смотреть; все было окутано этим белым туманом. Он не проснулся и тогда, когда кондуктор попытался разбудить его, а потом неловко стал прикрывать его лицо потертым пальто, висевшим у него за спиной.