Мальчик на берегу лепил из глины цветок, распустившийся навстречу летнему утру. Лучи живописными бликами пробивались сквозь листву, согревая камень, где он сидел на корточках. Вряд ли он замечал окружающую его красоту, зеркальную водную гладь, тихонько напевавший свою песенку камыш, еще темные деревья, чей сумрак постепенно рассеивался под лучами.
Мальчик положил цветок на солнце, сушиться. Когда цветок высох, он облил его ярко-красной краской, но не весь, ему не хотелось закрашивать цветок целиком. Так и росли его цветы, один причудливее другого, их лиловые и рыжие лепестки ярко выделялись на камне; но самому мальчику больше нравились нераскрашенные, бурые, те, что так и норовили спрятаться в траве.
Папе и маме мальчика нравилось, что их сын постоянно чем-нибудь занят. То он лепил, то резал по дереву, то собирал камешки. Однажды какой-то горожанин увидал его цветы, фигурки из дерева и камешки и сказал:
— Способный у вас мальчик, ему нужно учиться.
Так и получилось: мальчик уехал от родителей в город и стал учиться.
Он узнал, как нужно располагать на рисунке фигуры и как устроено человеческое тело. Узнал, как падают тени от предметов, и как они не падают—тоже. Он выучил уйму названий красок и узнал, какая с какой сочетается, но лучше всего он научился лепить, месить глину и делать отливки из металла и гипса. Даже дома, в комнатке, что он снимал, у него была припасена глина, из нее он лепил крохотные цветочки, и казалось, эта застывшая глина вот-вот заговорит, он даже не красил их. А еще казалось, будто они делаются все меньше и меньше, зато летом, когда он уезжал в деревню к родителям, его цветы опять подрастали, расправляли лепестки и собирали росу совсем как настоящие. Да, они умели парить подобно облакам, умели меркнуть под вечер, когда заходящее солнце окрашивало горизонт, умели прятаться в траве и исчезать с наступлением ночи. Но это было нестрашно, ведь вокруг было такое обилие форм — ветки напоминали прожилки на руках той, которую он любил, а камни, если к ним приглядеться, были похожи на настоящие горы с их таинственными тенями.
— Все это мелочи,—сказал мальчику его учитель,— пора тебе браться за крупные вещи. Ты можешь стать знаменитым, но для этого нужно постараться, чтобы твою новую работу можно было увидеть отовсюду.
Лиха беда начало. Казалось, скульптор надумал добраться до самого неба, его скульптуры делались все больше и больше, и учитель сказал ему однажды:
— Я научил тебя всему, что знаю сам; ты уже перерос меня, тебя ждет слава. Ты был прилежным учеником. Но теперь тебе нужно идти своим путем.
И вот он стоял внутри своей будущей скульптуры и лепил ее с необыкновенной быстротой, она росла на глазах, в ней соединил он парящую тяжесть горных вершин и причудливый изгиб цветочного стебля. Здесь были сплетенные, словно прожилки, ветки и пламенеющие краски. Скульптор стоял внутри этой чаши и вдруг понял, что попал в ловушку, из которой не выбраться. Со всех сторон его окружали возведенные им застывшие стены, подошла ночь, и после тщетных попыток вырваться наружу он лег, сжался в комочек и затих; стоило ему закрыть глаза, как в памяти всплыл берег, залитый июньским солнцем. Утром, когда он проснулся, он все еще чувствовал тепло этого берега, где в детстве сидел на корточках, предоставленный самому себе, и, как только друзья вызволили его из ловушки, он вышел на балкон своей мастерской.
«Я знаменит»,—думал он и неторопливо разглядывал лежащий на ладони камешек, гладкий овальный камешек, который берег с самого детства. Он ощущал его тяжесть и прохладу, и это успокаивало его.
— Я поеду туда, где никто не знает меня,— сказал он друзьям.—Я послушался вас и добился славы, но понял, что этой славе грош цена. Я разучился слушать самого себя. Как я старался угодить вам, как добивался ваших похвал, я упивался вашей благосклонностью и жаждал стать знаменитым. Но, добившись этого, не ощущаю ничего, кроме усталости.
«Вот она, неблагодарность!» — думали его почитатели. Скульптор все-таки уехал, не сказав никому ни слова. В один прекрасный день он бросил все, что успел создать, и возвратился на берег, где в детстве лепил цветы из глины. Его мама и папа давно умерли, но деревья, камень и водная гладь остались прежними. Было тихо, слышалась только песенка камыша да плеск волн. И скульптор был счастлив, он сидел и слушал тишину, ведь тишина может рассказать больше, чем тысяча голосов. Рядом лежал кусок дерева, похожий на птичье крыло, а чуть дальше камешек, похожий на темную скалу, в тени которой он мог отдохнуть. Скульптор скатал из глины шар, из шара взметнулось птичье крыло и забилось о скалу, будто темная тень. Так и сидел он, задумавшись, до самой ночи, и вот его уже нельзя было различить среди прибрежных камней и древесных стволов. Вселенная гудела как огромная ракушка, и, вслушиваясь в этот слабый гул, скульптор не мог разобрать, откуда он доносится—из его сердца или из раскинувшегося перед ним мира.