«Дай мне руку,— сказал папа,— я провожу тебя в школу».— «И мне тоже, я пойду с вами»,— сказала мама. И я протянул им руки, хотя знал, что это не мои родители, и мы пошли в школу. Вообще-то неприятно идти с чужими людьми, но ведь они считали, что я их сын — а может, только притворялись? — и потому я должен был идти с ними, как обычно бывает во сне. Но это был не сон, я знал, что не сплю.
Огромное здание школы сотрясалось от криков. Пахло мастикой. Папа с мамой повели меня на второй этаж к директору. Директор был высокий, темноволосый, в очках, он наклонился ко мне так близко, что я мог бы укусить его за нос, но я этого не сделал. Тот, кто назвался моим папой, шепотом разговаривал с директором, а та, которая назвалась моей мамой, поднесла к лицу темный цветок и смотрела на меня холодными глазами. «Никакая ты мне не мама»,— сказал я ей, но она лишь небрежно махнула рукой и отвернулась, словно хотела уйти, но осталась только из чувства долга.

«Мы тебя подождем до конца уроков»,— сказал папа. Он уже перестал шептаться с директором и собрался уходить. Он бросил мне эти слова, словно спешил избавиться от них. Затем папа с мамой скрылись за дверью, а я остался один, не зная, что мне делать.
«Ну-ка, отправляйся в класс,— сказал директор.— Ты что, бездельничать сюда пришел? Здесь надо слушаться». И я пошел в ближайшую комнату, где за партами сидело сорок мальчиков. Когда я вошел, все они повернулись в мою сторону. Учитель указал на единственную свободную парту прямо перед собой, и я сел, а сорок пар глаз были прикованы к моему затылку. «Словно нарыв»,—подумал я, но даже не шелохнулся. «Я тут совсем один,—решил я,—лучше всего держаться невозмутимо и не подавать виду, что мне страшно». Я сидел как аршин проглотил.
Прямо передо мной, на доске, учитель написал формулу, я ее не понял. Он указал на меня, я вышел, взял мел и приписал к ней новые формулы. «Нельзя показывать им, что я чего-то не понимаю»,—думал я, яростно покрывая доску самыми невообразимыми знаками. Пока я писал, стемнело, и кто-то зажег лампы на потолке, они залили класс холодным светом. Кончив писать, я повернулся, чувствуя себя как перед казнью, но в классе было тихо. Учитель подошел ко мне и положил мне на голову большую, белую, как мел, руку. Будто хотел вдавить меня в пол, но на самом деле медленно погладил меня по волосам. Потом подвел меня к моей парте и сказал: «Уроки скоро кончатся, и мы вместе пойдем домой». И тут я увидел, что это мой настоящий папа; я сидел за партой, не смея никому показать охватившую меня безграничную радость.
Я вышел из школы, на улице меня ждали ненастоящие папа с мамой. «Дай мне руку,— сказал папа,— мы пойдем домой».— «И мне тоже, я пойду с вами»,— сказала мама. Я бросился обратно, остановился у двери и закричал: «Никакие вы мне не папа и не мама. Мой папа—учитель, он преподает в этой школе, мы с ним вместе пойдем домой!»
Тогда папа с мамой, улыбаясь, подошли ко мне и сказали: «Бедный мальчик, ты болен, у тебя бред. Мы отведем тебя домой». Они потащили меня, а я сопротивлялся изо всех сил, с отчаянием оглядываясь назад. Там, в окне, я увидел учителя, моего папу,— он стоял у доски, положив руку на голову чужого мальчика. Тогда я понял, что у меня никого больше нет, и пошел домой с папой и мамой.
Мы ели за массивным обеденным столом, над ним низко свисала лампа с зеленым абажуром, бросавшая желтый свет на дымящееся блюдо. «Ешь, ешь больше!» — кричали они, но я сидел, глядя на стоявшую передо мной белую тарелку, и не отвечал им. «Пусть не думают, что им удастся меня обмануть»,—думал я. Чем больше они усердствовали, тем молчаливей и неподвижнее я становился, есть я не мог и старался не глядеть на них, на их знакомые лица. От напряжения у меня на глазах выступили слезы; как сквозь дымку видел я столовое серебро в буфете и их вазу с осенними листьями на столе. «Ну ладно, дай мне руку, я провожу тебя в твою комнату»,— сказал папа. «И мне тоже, я пойду с вами»,— сказала мама. Я протянул им руки, и мы пошли в мою комнату. Они пожелали мне спокойной ночи и поцеловали меня. Я сел на кровати в своей комнате, которая была мне совсем незнакома. Книги были не мои, и одежда какая-то чужая. Было уже поздно; я подошел к окну и посмотрел на пустынную тихую улицу, обсаженную большими темными деревьями.
Я стоял у окна и думал: «Может, это и мои папа и мама, только они не знают, что я не их сын, и никогда не узнают. Они мне чужие, и комната эта чужая, и улица за окном тоже чужая; здесь все мне чужое, а я чужой учителю, хотя он мой папа. Но с этим ничего не поделаешь, надо принимать все, как есть».
Я лег в постель и долго лежал, глядя, как надо мной, на темном потолке, медленно колышется тень от дерева. Наконец я уснул.