Помню, мне приснился страшный ураган, который как-то вечером, в октябре, сорок с лишним лет тому назад обрушился на нашу старенькую школу по соседству с Приморским парком. В моем сне перемешались стремительно несущиеся облака и жалобные крики, раскаты грома и странные совпадения, и все это до сих пор бурлит и клокочет во мне, точно колдовское зелье, стоит только вспомнить о том дне, когда надвинулись огромные желтые тучи.
Наша математичка—небольшого роста, темноволосая, сухонькая женщина, которая как будто проглотила вопросительный знак и постоянно искала, куда задевалась точка, а потому разговаривала с нами тихим голосом, не подымая глаз, точно нас вовсе и не было, хотя ее черные глазки подмечали все, что творилось в классе, и она коршуном налетала на провинившегося,—так вот, эта наша математичка писала на доске таблицу умножения на семь, как вдруг класс озарило каким-то странным светом. Мы повернулись к окну: в один миг школа стала похожа на железнодорожный вокзал. Все вокруг ходило ходуном, сквозь холодные толстые стены пробивался какой-то свист, а мимо высоких окон, обгоняя друг друга, неслись клочковатые облака, и казалось, будто мы сидим не в классе, а в самолете. Учительница перестала писать и подняла свое худенькое личико. Потом молча подошла к окну и уже не могла отвести глаз от бегущих облаков.
Из коридора слышались пронзительные крики и хлопанье дверей. Парты под нами задрожали, и мы точно по команде повскакали с мест, забрались на широкие подоконники и стали смотреть, как неистовствует ветер. В гуле ветра различались два голоса: один глухой и низкий, другой высокий и резкий, и они, сплетясь жгутом, хлестали по стволам старых кленов и срывали с них последние листья, так что от парка остались лишь черные, раскачивающиеся из стороны в сторону метлы, которые, точно луки, изгибались под натиском катившихся с моря могучих валов.
— По местам! — визгливо закричала учительница, но мы словно прилипли к окнам. Быстро бегущие облака куда-то исчезли, все поглотила ревущая тьма, даже шесть белых ламп под потолком класса, которые было зажглись, тоже потухли.
— По местам! — закричала учительница, и мы нехотя поплелись к своим партам.— Пишите!—донесся громкий голос из коридора.
И вдруг в комнате снова зажегся яркий свет, двери класса распахнулись. Мы бросились к дверям и по темному коридору, куда нас вынесла толпа, расталкивая друг друга, помчались к выходу.
В ту же секунду раздался страшный грохот, который заглушил звон бьющегося стекла и ревущий на тысячу голосов желтый ветер. С лестницы мы увидели, как блестящая железная крыша школы со скрежетом оторвалась от стропил и, простыней развеваясь на ветру, полетела в сторону моря. Срезав по дороге верхушки кленов в аллее, крыша с воем скрылась за астрономической обсерваторией, которая ходила ходуном на темном холме посреди раскачивающегося парка. Вслед за крышей взметнулась в воздух туча белых аттестатов и сочинений, скопившихся у нас на чердаке за последние сто лет. Точно перо из гигантской подушки, закружился над школой белый бумажный вихрь, который затем разделился на два: часть бумажек унесло в море, а часть стремительно погнало прочь от берега. Чего только не случается на свете! Как потом выяснилось, в сторону моря улетели сочинения на свободные темы: «Мой загородный дом», «Восход солнца», «Мои впечатления о море», «Мой любимый писатель», «Садовые и комнатные растения» и тому подобные—и в долгие осенние вечера они стали излюбленным чтением для многих поколений рыбаков. Долго еще—так рассказывала мне мама—рыбаки собирали по островкам и шхерам упавшие с неба мокрые голубые тетрадки, аккуратно высушивали их и при свете керосиновой лампы разбирали ровные, каллиграфические строчки; а охотники и крестьяне на севере страны смогли в свою очередь почитать про «Славного короля Карла XII», «Европейское влияние на американскую культуру» и «Электричество как источник энергии».
Когда сочинения и аттестаты—собственно, аттестаты никого не заинтересовали и исчезли без следа, пойдя, скорее всего, на растопку,— когда они тучей поднялись над бесстыдно обнажившейся школой, наш директор, высокий худой человек, умевший принимать самые неожиданные позы, кинулся по лестнице на чердак, а за ним помчалась вся школа. Напрасно пытался задержать нас старый школьный привратник: мы мощным потоком пронеслись мимо и ворвались на чердак, который неожиданно встретил нас полным безмолвием. Школа попала в центр циклона, и на жалкие остатки архива опустилась зловещая тишина. Ветер не тронул лишь стоявшие вдоль стен шкафы, где хранилась гордость школы: подаренная предыдущим директором коллекция птиц. Наш директор, вскочив на стол, закричал, чтобы мы переносили чучела в безопасное место.
Он оказался прав! Не успели мы открыть дверцы шкафов, в которых хранились разнообразные пернатые — утки и синицы, лебеди и гагарки, аисты и ибисы, вороны и филины, чайки и орлы,— как ураган налетел вновь. На сиявшем над нами ясном небе вспыхнуло огненное зарево, и по широкому открытому пространству чердака закружился, заревел, загудел вихрь, вырывая у нас из рук птиц.
А птицы-то, птицы! Словно все эти долгие годы, томясь в пыли и безмолвии, они только и ждали сигнала, чтобы вырваться отсюда! Издав клик, похожий на аккорд многоголосой арфы, пролетели они вдоль хорошо знакомых стен, взмыли ввысь и с писком и гомоном, уханьем и клекотом, воркованьем и стрекотом, чириканьем и щебетаньем скрылись из виду. Но прежде чем исчезнуть, они, рассекая воздух своими свистящими, шуршащими, шелестящими крыльями, с горящими глазами и вытянутыми шеями, описали круг около нашего директора, в отчаянии простиравшего к ним свою длинную белую руку, и пропали, растворились в небесной глубине, как унесенная ветром листва, и крик их замер вдали, лишь причудливыми отголосками докатываясь до нас, когда мы, прижатые к полу ветром, ползком выбирались с чердака и спускались по лестнице.
Тут только мы заметили, что слышны одни наши голоса и топот ног, ветер прекратился так же внезапно, как и начался, и на улице воцарилась глубокая молочно- белая тишина. Двери школы плавно, точно сами собой, раскрылись. Во дворе в самых невероятных позах замерли фонарные столбы, и наш строгий учитель гимнастики закричал: «Не смотрите по сторонам! Слышите?» Но никто и внимания не обратил на его одинокий голос: почему нам нельзя было смотреть на разор вокруг, на старенькую школу с ее грязными, облупленными стенами, на стропила, торчавшие на фоне розоватого неба, точно ребра громадного кита, на голые деревья с поломанными ветками, на весь этот мир, который погиб, но теперь возродился? Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их всех: мальчиков в брюках гольф и тесных курточках, девочек с косичками, в клетчатых бумажных платьях и сморщенных чулках — всех их я вижу, если закрою глаза, как они стоят во дворе и как сияют их лица после бури, сокрушительной желтой бури, которая, как я узнал позже, прошла узкой полосой, не затронув больше ни одного района, ни одной школы, кроме нашей.
Проснулся я оттого, что возле моей парты стояла математичка с гибкой линейкой в руках; я вскочил, еще не очнувшись от сна.
— Ты, кажется, спишь на уроке, Карпелан? А ты знаешь, что бывает с теми, кто спит на уроках? Ну, отвечай!
В классе наступила мертвая тишина, все взгляды были обращены ко мне.
— Они видят сны,— прошептал я.
— Они видят сны! — рявкнул я.
— Видят сны! — подхватил, вопя и ликуя, весь класс.— Видят сны! Видят сны! — И в общем гомоне и смехе урок был сорван, а меня оставили после занятий.
А вечером, возвращаясь домой, я подобрал в школьном дворе мокрую голубую тетрадку для сочинений, в которой изящным почерком было выведено: «Страшный желтый ураган». Я остановился под фонарем, висевшим на прямом, ничуть не покосившемся столбе рядом с багряными кленами, каждый листок которых так и ждал, когда его сбросит на землю первым крепким морозцем. Сердце мое бешено заколотилось, когда я прочитал: «Помню, мне приснился страшный ураган, который как-то вечером, в октябре, сорок с лишним лет тому назад обрушился на нашу старенькую школу по соседству с Приморским парком». Дальше шли чистые страницы. Тетрадь была не надписана. Я взял ее с собой и спрятал в ящике письменного стола. Но мне все же пришлось показать маме замечание: «Спит на уроках и дерзит в ответ».
Мама беспомощно развела руками:
— Что мне теперь прикажете делать?
— Распишись, и все.
— Как же ты ответил учительнице?
— Сказал, что видел сон.
— Вот удивил так удивил...
Я ничего не ответил. Мы беспомощно смотрели друг на друга.
— Что же ты видел во сне?
— Страшный желтый ураган.
— Страшный желтый ураган? Понятно,— кивнула мама и написала: «Я тоже видела страшный желтый ураган».
И поставила свою подпись.
И все-таки, как только крепчает ветер и по небу начинают торопиться облака, я вспоминаю тот день, когда сорвало крышу с нашей школы и улетели птицы, когда Приморский парк погрузился в зловещую тьму и все сотрясалось от ревущих порывов ветра, который и сейчас бродит вокруг в ожидании, когда можно будет обрушиться на землю и перевернуть вверх дном все, что попадается на пути.