АВГУСТ
Кто ткет на темном ткацком стане твоем, август, рукою ведет челнок меж волокнами теней, которые перепутываются, чтобы стерлась
странная ткань твоя из жизни и смерти грядущей.
Ее как сон ослабляют волосы, губы твои, безмолвный дождь угасшие звезды утихомирит,
все трески машущих ладоней клена.
Вперед в мороз и в одиночество! О кто, скажи, соткал в одно твой жар и покорное умиранье?

1950
* * *
Незнакомцем пугающим шествует безмолвие через кожу твою,

через синюю храмину леса.
Ты все блуждаешь, хоть и не ищешь сетчатый полог снов,

наложный корень в глубинах вневременнбго пространства, вневременной земли.

РОЖДЕНИЕ
Родившись, вернулся я в мир, который, казалось, я лучше знал, чем мать мою и отца. Когда их увидел впервые, все было так странно: склонившись над тельцем моим, тенью мой взор затемнили; я спал, и мне снилось, будто я несмышленыш, дитя. Что ж, я изменился во сне? И с плачем проснулся.

ВЕЧЕР В ОПЕРЕ
Прямо в начале спектакля мама решила что-нибудь предпринять ради карьеры моей сестры, которая в ту пору была рядовою статисткой. Вооружившись лихим настроеньем, и только, не без труда пробралась она на сцену и в паузе, как раз перед выходом героя, песенку петь начала, а сестрица моя меж пыльных кулис, радостно ойкнув, всхлипывать стала. Публика быстренько разобралась и пылко вторила песенке милой. Зал театра наполнился музыкой мощной, и только я сохранял, как единственный представитель семейства, спокойствие духа. Но все же в конце концов я с собою не смог совладать и вышел из зала. Когда, выходя, я взором прощальным мир под собою окинул, я оторопел: весь театральный зал медленно, музыке в такт, качался, словно волшебный сверкающий шар из стекла, подвешенный на тонкую нить, что свита из всхлипов моей сестры, только они и достигали меня наверху. С усилием совладал я с собой, сдержал подступающий плач.

ИНТРАДА
К ночи ничего не остается у нас от вещей, что целый день покоились в наших руках.
Темная занавесь крылья подставила ветру пространства, стужа твоя—только соленость на устах земли.
У нас остается одно: присмиревшее море вещей, примостившихся и осевших в чувствах, словно ветошь, отмытая дочиста в пене любви, претящая коже, но приставучая мерзко.
И всходит луна, преображаясь, на небесах, которая нашим зрачкам когда-то молитвенный свет
бросала.
Там, за дверью, у кромки бурунов багровых орут наши уста под серым, драным парусом жизни.
К ночи ничего не остается у нас от вещей, что жизнью преображены, но сути не потеряли.
Нас окружавшая сфера рассеялась в пространстве
пространств
и с грохотом гаснущих звезд в нашем нутре замкнулась.
И, все глубже любя эти часы ночные,
дальше живем, ослепленные морем нашим, тенями...