ЧЕЛОВЕК И ОБЕЗЬЯНА
Опять не находишь ты нужных слов, необходимой формы контакта: замкнутая и отрешенная, она отворачивается и нет ее. Лишь прутья клетки дрожат еще от быстрых прыжков.

СКОРО КОЖА РУКИ ОТДОХНЕТ
Скоро кожа руки отдохнет от вопросов. И темнота во мгновение ока рассыплется над поверхностью моря под ветром.
Ищущие защиты, как птицы, во внезапном цветении мы однажды станем пеплом в твоей любви.

РАССМАТРИВАЯ СТАРЫХ ФЛАМАНДСКИХ МАСТЕРОВ
1
Перспектива знакома. Мы проходим сквозь комнату. Ландшафт смещен, всего лишь фрагмент реальности. Мы ощущаем ее, не видя, и поэтому ею ослеплены. Наша кровь, приноравливаясь, течет совершенно
свободно,
завершая внешнее зрение зрением внутренней яви.
2
Она знает о тех страданиях, с которыми ей придется
столкнуться.
В своем белом жабо она сохраняет, однако, спокойствие. Даже детские руки ее отдыхают, и поэтому трогают нас, там, где прячемся мы за деталями, напоминая нам о нашем детстве и о грядущем, как неизвестный мастер.
Единственно необходимый признак любви: близость рук жены и мужа. А между ними — цветочная ваза с отраженьем решетки окна и серый фон, обои жизни: это основа наших проекций на них, они безмятежно глядят своими внимательными глазами.
4
Вечер с птицами угомонился и, отвернувшись внутрь своей комнаты, слышит он наши шаги, шаркающие по двору; они уже умирают; беспорядок, чуждый его экономным мазкам.
из «сюиты»
7
Даже дружбы, дружбы травы и зверья вы не сыщете. Я покажу вам эту дружбу. Вы ее не найдете.
Я прошу вас: выслушайте меня.
И мы слушаем. Слышим твои слова, возвращенные, вырванные обратно.
Я рисую тень убегающих слов, вашу кровь в их стремительных членах. Обескровленный, я возвращаюсь от вас. Больше мы ничего не слышим.
В этом свете и видим-то мы едва.
Только мельничное колесо поскрипывает, где-то хлюпает в тайниках ночи.
11
Я кладу свое слово на наковальню мрака и бью по нему звездой, твердой, как твой прищур, красота.
И при этом ударе птицы как пламя, сбросив тень, пробуждаются ото сна. Сброшу тень и я—и под ярким небом исчезает слово
в непостижимом,
заблудившееся, как облако в дереве, как любовь, заблудившаяся в тебе.
13
Если я задену рукой за ветку, дерево не перестанет быть образом, темным, но с кроной света.
И равнина поит меня водой.
Черный шторм погасит пейзаж когда-то; вот уже тишина становится глубже, и стоит это дерево, не шевелясь.
Так влечешь меня ты к загадке смерти.

СТАРЫЙ ГОРОД
Старый город, где колокольный звон сквозь одежду твою проникает.
Где песчинка бьется о стены, пока стены эти не рухнут.
Город, горящий во тьме как кристалл, где ты говоришь: «Свет режет глаза, давай куда-нибудь спрячемся».
Где вода воздушна, как тени.
Ты слышишь гул, как с запруженной площади, он ведет к тебе в комнату, где когда-то ты была ребенком, где отдыхала.
Кто-то скрипнул дверью—и ты проснулась: колокольный звон, как всегда немой.

ОДНА ИЗ ПОЭТИК

Самое важное, может быть, не сокращать, а исключить расплывчатый фон.
Из словесной пары родить наиважнейшее третье. Пусть вещи будут тем, что они есть, а бегство — бегством от умирающих, а присутствие — близостью к той, которая отдыхает теперь, но ее однажды не удастся нам разбудить.
Потому что кто-то требовал этого — части вещей,
потому что сумерки были и было окно, чтобы открыть его в небо.
Потому что других поизувечило и они горевали, если он не поднимался по лестнице, день за днем, отягощенный камнями.
Там повторение было больней, чем укус, который он должен был прятать под вытянутыми запястьями.
Там были свои мечты, иссушенные и большие, как голод в дрожащей постели.
Потому что была она, наконец, она с детьми.
Потому что жизнь была, неизбежная жизнь.
Как без хлеба, он должен был обходиться без смерти. Были требования не легче, чем камень стен.
Потому что кто-то, как он полагал, требовал этого.

ОСЕНЬ
Осень—мое время года.
Ясные или серые дни, дороги, залитые водой, рыхлый туман.
Ничего не требуй, не обещай слишком многого.
И все-таки: трупный запах тлеющих листьев,
прелое сено,
льдистая глина,
пустота, наполненная ветрами,
как саваны и паруса.
Все омертвевшее, угасающее, упокоенное: не преждевременно ль это чувство во всем, как тень,
как отшлифованный камень в тени июня?
РУКИ
Он сидел, а руки были его неспокойны, беспокойнее, чем я видел их, короткопалые, ко всему привыкшие: к каллиграфии, и к крючкам,
и к удочке,
не скажу, что ловкие, газету держать привыкшие, успокаивать,
со здоровьем молодости поднимать бокал,
руки пишущие: приезды, отъезды, градусы, отметки земли и места, чтоб дальше идти, гладящие, вытирающие носовым платком в табаке пятна у губ, растирающие широким пальцем соль, присыпанную на скатертное пятно,
окоченевше белые, без перчаток на холоде, он, замеревший разом, застывший в старости, замерший, и костяшки пальцев красные, и лицо, одинокое, как и руки,— они застыли,
наконец-то, вдоль тела, худющие, улеглись.

В СОРОК ШЕСТЬ
В сорок шесть, больше чем пол пути пройдя,
хорошо знакомые голоса станут, возможно, чуждыми,
как лед в июне,
как сказанное и увиденное,
и раны залечивать тяжелей.
Резок тот свет, тени отбрасывающий на то, что и так в тени, и то, что растет, в землю растет, вниз — и притом стремглав.
И только детские голоса да крик перелетных птиц.
КАРТИНА
Я родился, подолгу сидел в комнате с окнами настежь,
белая занавеска, воздух как после дождя,
жил, говорил, то ребенок, то взрослый,
оплакивал мертвых, живущих жалел,
один.
С открытой дверью, с глазами открытыми и с кислородной подушкой, с тишиной как гром и с лицом, которое на своем сосредоточивается.
Фрагменты воспоминаний: она встает,
босая, подходит к окну,
летние сумерки тихи—и он отдыхает,—
а в коридорах густо теснятся больные,
как на пастбищах приграничных теснится скот.
тихо
Ночь тиха, тот, кому ты вверила жизнь свою, у лестницы ждет.
Зябко, сядь здесь, будет теплее, когда ты рядом и грезишь вслух.

НА СЕВЕРЕ
Не поразительный вид на долины и горы открывается передо мной.
Немногочисленные цветы расцветают поздно здесь, и трава сквозь почву глинистую с трудом пробивается к свету кой-где в июне.
Дальнюю южную красоту я принимаю и передаю дальше как дар почти нереальный.
А здесь низвергается бездна совсем незаметно, прорезая серые дни и дымку миниатюрных провинций. Иногда у меня на большой высоте кружится голова, как в фильме с Гарольдом Ллойдом: это все перспектива, и прежде всего то, что она оставляет вне поля зрения.
То, что не видишь, так обостряет чувство,
что грозди рябины кажутся все горькими и красивыми.
Вечно кто-нибудь говорил о маленьком стихотворении. Видели, как оно, попискивая, порхает на хрупких крылышках, все выше, к розовым облакам, похожее на попугайчика
певчего.
Непросто было его подстрелить, голос всего лишь дырка, как от иглы, в той ткани виденного и сохраненного в
памяти,
которой мы кутаем наши углы.
А дырка всего лишь дырка.
Но смог же солнце от нас заслонить тенью мгновенной тот кто нас по лицу, как твердым крылом, наотмашь ударил
так,
что мы взглянули оторопело в лицо своему испугу.
Но как я сказал и повторяю: "птичка всего лишь птичка. Многое здесь зависит от резвости.

ЖИЗНЬ БЫЛА МНЕ ДАНА
Жизнь была мне дана утром в снежную бурю.
Узелки и платки вырывало из рук бедняков.
Море было без горизонта.
Патефоны, пропахшие дальними странами, скрежетали, как швейные иглы Патти, и чарльстон. Кровельные листы взбухали и разрывались с треском, мчались по воздуху старые капоры, тростниковые колыбел их кромсало трясущимися трамваями, меж высокими заиндевелыми рамами набивался снег.
Жизнь была мне дана, где другие ее лишались, присутствие невидимых тел чувствовалось впотьмах.
Это мертвые: о живых они все, вероятно, знали,
а живые о мертвых не ведали ничего.
* * *
Днями заполнил я жизнь свою, днями,
днями тяжелыми, прочь уносящими, неразличимыми,
затопил городами я каждый свой час, городами с их гулом,
и без отдыха отдыхаю, всю жизнь без отдыха.
РОДНИК
Где-то поодаль, через поля, слышится слабо, но ясно: бьется весенний родник.
Я слушаю, приближаясь.
В свежих,
солнцем пропахших лесах льется звон родниковой воды. Я иду своей тропкой на этот звон.
Средь крон осенних уже проглядывает ложбина, где скрытый журчит ручей.
Я должен передохнуть.
Не снег ли это?
Или устал я?
Я слышу, как в двух шагах, родник, то тише, то звонче, все время там, впереди.

ТЫ ПЕРВЫЙ И ТЫ ПОСЛЕДНИЙ
Ты первый и ты последний, в ветрах и травах лишь продолжающий жить,— чего ты достиг?
Остаться в живых?
С их старыми письмами, выжившие в страданиях, побежденные и забытые,
тени бурь на твоей стене.
Ты первый и ты последний, как стон их покинутой комнаты, где другие не спят, лежат, не смыкая глаз, во мраке мира и в гибельном свете.

ДЕТСТВО
Домик садовника в дебрях репейника, неприязнь, притупляемая к субботе, дочь беременная и бешеный ветер гармоники, в неглубокой канаве безжизненная луна. Лошадь у изгороди, глаза, косящие в сторону, которые видели то, что слушаешь ты.

ОБРАЗЕЦ
Образец прекрасного мира: класс для занятий, чувство любви,
мертвые дали нам это знание,
готовые образы и ответы,
дождь, промывавший глаза, разруха
и утренняя свобода—
терять.