ЛЫЖНАЯ ПРОГУЛКА
Я следовал за жребием моим,
снег стелется по жесткому песку,
не видно кромки льда, не видно лет,
не видно видимого—видишь сам себя,
ту пустоту, что в глубине сокрыта,
двигаясь быстро, рывками
меж сучьев и оставшихся стихов,
и снега не хватит угасить полыхание роз
в твоей причащенной душе, декабря не хватит, угрюмца.

МАЛЬЧИК, ПРЫГНУВШИЙ ЧЕРЕЗ ПОТОК
Мальчик, прыгнувший через поток, в горах затерялся. И криков не слышно.
Может, себя ты увидишь, но голос его не раздастся. Может, и в летней тьме его ты уже не увидишь.
Мать громко зовет.
Стебли цветов от мороза ломкими стали.
Зимний снег завалил другую сторону гор,
кто-то давно дожидался лицо отчеканить на склоне горы.
И в затененных местах все того же пейзажа
птицы смерти заводят тонкоголосую песнь—
голос мальчика слуху напомнить.

ВОСПОМИНАНИЯ
Четкий путь, идущий по лесу детства, прохладен, как прохлада в тебе самом.
Исчезать начинает тяжесть зреющих лет.
Возок воспоминаний крадучись
катится в лес мимо слов, и нет его—
он в чаще, что затихла и все пожары свои загасила.
В светлых глазах, в светлую ночь слышится море, как эхо
от теней волн—громадин тяжелых под твоею горою, что мне родная;
но твой рот молчал, говорил что-то тише, чем шепот волны у прибрежья
в ночи светлые, в летние ночи, воздымаемой ветром холодным.
Билось сердце твое, словно листва прибрежья, в летних сумерках легко и часто
и росло и медленно врастало в сон, глубокий, вольный, словно смерть,
и с залива подкатывал шелест, шелест неслышный прохладной крови.

ВРЕМЯ ЗАСТЫЛО
Они скрылись меж тенями, голоса их потухли, и даже ты от себя самого отдалился, и все же верен себе, как слово, мешкающее меж деревьев,— не то дерево, не то дерева образ.
Вот тогда и застыло время,
и покоились острова на зеркальных ладошках воды.
И когда тишина воцарилась, ты услыхал голос матери, голос отца; будто птица мелькнула, будто их голоса слились воедино.
Вот тогда-то, в молчанье, украсил лес жизнь листвою своею, и дни воедино сцепились.
О, кратки дни, что нам дано прожить.
Стояло лето,
дверь открыта в ночную прохладу.
Не бродил ты по тропам мягче, чем эти, в только что павшей росе, по прибрежью, застывшему в утренней дреме. Накатило тучу,
кто-то проснулся, послышались голоса, тень ночная, последняя самая, от тебя отлетела прочь.

ОГРОМНОЕ ОБЛАКО
Огромное облако в форме крыла
медленно соскальзывает вниз под лучами солнца,
словно кроваво-красный листок с дерева смерти.
А над морем скользят птицы вечерние,
крыльями гладят водную ширь,
зыбкую, и словно все обездвижено,
и одна слышна несравненная песнь—тишина.

ВЕЧЕР
Вечер прильнул к траве, бухта слегка колеблема бризом.
Солнце топит скопленья огня в туче.
Еще без звезд, приснится небо.

РАННЕЕ УТРО
Раннее утро, ранние травы,
тропы притихшие, пустые сады и луга,
тени знакомые, света частицы,
и мы, безмолвья частицы, медлящее разуменье.

ВЕЧЕРОМ
Вечером поблескивают звезды, птица какая-то не угомонилась.
В детском взоре деревья трепещут, птиц угомонить может только стихший ветер.
В лодке по воде безмолвной, светящейся рядом с прибрежьем темным, острова странствуют и облака.

ПРОСТАЯ ПЕСНЯ
Песнь простая, ясная, как утро,—
сколько жизней и мыслей кануть должно было,
чтобы все это вверх поднялось:
травы, цветы, день, вся эта бренность...

ТВОЕ ЛИЦО У СТОЛА
Твое лицо у стола,
на ладони тень детской головки, и яблоко рядом, взгляд устремлен в окно, в шевеленье деревьев, шевеленье дробится на стали ножа, что режет хлеб Нужность и ясность вещей.

АРМИЯ
Отражаясь в квадратах оконных рам, проходит мимо армия, исчезает в городе — он кончается там, в тоске, которой не кончиться, верно, вовек.

РВАНЫЙ УЗОР
Где же ты был, такой знакомый-знакомый?
— Во мраке,
мраке абстракций, безумья.
Там бродит тот, кому надлежит измениться,
и, подобные псам,
ветры несутся сквозь него.
Ты подобен ему. Чего еще ждать мне от тебя, кроме боли, которая есть сожженное счастье, а у крайней степени мрака— счастья, которое есть сожженная боль, которое рвет узор в клочья.
Бывают дни, когда граница между вчерашим и
завтрашним днем является в виде едва различимой перемены света и за окном, точно стражи, деревья стоят; в зрелые годы бывают вечера, когда ледяная волна вдруг прокатывается по всему телу.
И непонятно, не подкралась ли тьма;
видно, небо за тобой наблюдает в свете луны,
и вся, вся твоя жизнь коротка по сравненью с той ночью.

ОСЕНЬ
Ласточки, собравшись с первой стужей, молча покидают мой пейзаж.
Время становится хрупче; ломается под ногами легкий осенний ледок.
К утру лихорадка проходит, я вижу: вот стол, вот гора, вот дерево.
Так и проходят дни, ясные, не принося утешенья.

ЧАЙКА
Пейзаж измениться должен,
луна—превратиться в кровь на фоне черного неба, листва на деревьях бронзою станет.
Но глаза твои мучаются болью, гаснут, возвращаются в бездну, ту, что отделяет твой мир от мира людского.
Ты бросаешься вниз, словно рухнули все надежды. Может, когда упадешь, эти твои пейзажи от глаз оторвутся, ты станешь самой собой, исчезнет
чайка на фоне черного неба,
чайка с отчаянным криком.

В ИНОЙ УМБРИИ
В иной Умбрии, крутя летучий дымок,
тебя касается ветер, ты видишь сплошную ясность,
свет. Под сводом его мы отдыхаем.
И все неслучайно в жизни, когда вот так кладешь руку свою на мою, и пышет весною земля,
в иной Умбрии, между теней.
Под рокот воды утро нисходит незамеченным; там, в низинах, тем, кто молчит, слышны крики других птиц, печаль превратилась в благость, устоявшую перед громадою света.
И солнце взошло высоко, и трава высока у дороги.