ИНТРАДА
К ночи ничего не остается у нас от вещей, что целый день покоились в наших руках.
Темная занавесь крылья подставила ветру пространства, стужа твоя—только соленость на устах земли.
У нас остается одно: присмиревшее море вещей, примостившихся и осевших в чувствах, словно ветошь, отмытая дочиста в пене любви, претящая коже, но приставучая мерзко.
И всходит луна, преображаясь, на небесах, которая нашим зрачкам когда-то молитвенный свет
бросала.
Там, за дверью, у кромки бурунов багровых орут наши уста под серым, драным парусом жизни.
К ночи ничего не остается у нас от вещей, что жизнью преображены, но сути не потеряли.
Нас окружавшая сфера рассеялась в пространстве
пространств
и с грохотом гаснущих звезд в нашем нутре замкнулась.
И, все глубже любя эти часы ночные,
дальше живем, ослепленные морем нашим, тенями...
БАЛЛАДА О МЕДЛИТЕЛЕ
Он бродит, все бросив, у моря в безмолвие, блуждает по сердцу, где кровь бурлит, как морские буруны; поэт преображается в сумерках чутких, он любовью касается, как воздух касается волн.
Интрада—вступительная часть оркестровой или инструментальной сюиты.
Вот по морю мчится корабль молчаливый, он мчит его чувства в край чужедальний.
Впервые к чужбине!
Память крылья раскинет, ветры с шумом подхватят, тишина лесная овеет.
Он бродит, все бросив, пленник пространства, сам—бегства частичка, странствия камень, и все же он дома в краю чужедальнем, и мучим печали извечной стихией; и птиц разбросало, и голос умолкнул, но ждет возвращенья к неясным миражам, что спят под землею, что горы возводят, что кровь зажигают, воззвавшую к смерти.
Как рой попрошаек, подходят миражи к рукам его в спешке, к морским побережьям.
В ОПЕРНОМ ТЕАТРЕ
Из директорской ложи представление — как пантомима, а там, на четвертом ярусе, страсти кипят, а в партере, ближе к земле, люди застыли, как фольга, блестящи, окутаны дымкой шепотов.
Налившийся кровью глаз видит на сцене (а она ведь— мир)
только неслышное, что из пошлой гробницы гримас поднимается к нам, летит к округлой крыше пространства—дабы слышали о неизведанной боли не слышавшие доселе и трепетали от бури, которой не ведал никто, кроме тех, кто как будто в ознобе издали видит сцены собственной жизни у самого края ямы,
кто слышит голоса людей как во мраке пышное
глиссандо.
ТИХАЯ МУЗЫКА
«Тихая музыка—словно спокойная речь»,
крутится снег за окном,
послеобеденная тишина;
хлеб преломлен, и кровь
входит, словно в кольце огневом,
по лабиринту сосудов в око,
око, повернутое в пространство.
ЧУЖОЙ
Ты в этом городе чужой.
Аллеи усыпаны листьями стужи, времени листьями,
на той стороне мощеных улиц жизни. Припомнись, детство!
Но все, что в памяти удастся раскопать,— зверек, к прыжку готовый в тени осенних крон.
ТРОПИНКА
Эхо,
разросшееся вширь по первой пороше,
и одинокость,
что брезжит в свете свечи, пространство, разросшееся вширь по-дружески,
и вот, садовая тропинка пред вешнею порой —
шаги неслышны, тяжко...
УМЕНЬШИ МИР
На той горе, помнишь, на нашей, дерево высится
в тени, отмытой от солнечных бликов.
Гусеница воспринимает дерево как мрак, не как тучу. С такою меркой мы вообще не подступимся к свету и мраку. Уменьши мир!
Видеть хочу темноту на горе, горную тьму, тьму бесконечности и в этой тьме обыкновенный свет, словно проблеск, словно контур твоей души.
МОРАЛЬ
Не существует требований больше (меньше),чем нарушение этих требований, зачастую весьма незаметных нарушений, изменяющих цель
и лишающих ее смысла,
вот, к примеру, спотыкание на лестнице к небу, случающееся у самых усердных.
Мораль продирается ползком из кустов.
Она не глядит на зеркало залива,
на срам купающихся пялится с возмущеньем.
ВЫТЕРПИ МОРЯ ГНЕТ
Вытерпеть море — без маяков.
В фосфорических мертвых вспышках, бесконечных округлостях волн слышится тот же шип, те же глухие раскаты органа, что в омертвевшем соборе.
Что говорят вместилища ветров?
Что повторяют памяти волны? Твердят о слиянье конечном.
Что за слиянье конечное?
Вытерпи моря гнет.
ТИХИЙ ВЕЧЕР
Пусто вокруг.
Комната кровоточит, словно цветок, словно губы немые;
спящий ребенок во чреве матери спящей поворачивается к своему ночному лику;
падает снег, уносится ветром, едва различимы мои следы из дальнего детства.
В точку безмолвья просится слово, легкое, словно гора, ввысь вознесенная ветром.
ПРОЩАНИЕ
Шире бездны морской, глубже вселенной,
вырвалось это прощанье, когда ты еще обернулась; и прохладна трава.
ПЕРСПЕКТИВА
Над парком седым с сизыми птицами— драконы пурпурные, навострившие когти, о,час заклинания духов!
Вдали, ближе к морю, видны арки мостов, плотно прижатых к черным стволам светлых деревьев, деревьев далекого детства.
ВЕЧЕР
Вечер—четыре дерева, и в одиночку ветер,
сёстры его—серые тучки, скользящие без натуги;
час, когда слово, матовое, вёртится,
как овал, как камень кровоточащий или сердце,
которое сжимается внезапно, пейзаж, меняющийся вечно
и все же тот же самый.
В ОКТЯБРЕ
Природа, в рассеянность погружаясь, листья несет в чехле от скрипки;
ветры стоячие
сбились в клубок под глыбой небес.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Поток по деревьям, вспышки вплотную от спящих, по волнам скользящий корабль сквозь жил лабиринт, через око, между травою и камнем, ночною порой.
ОТЛУЧЕНИЕ
Прикосновенье к вещи—это вещь, а слово «синий» синее и входит частью
в сущность воды, замаскированную морем.
У моря светильник шумливый,
в глазах твоих отблески темноты.
Вот оно, слово, которое есть отлученье от слов.
ЗАВЕРШЕННОЕ
Света источник в лучах, льющихся сквозь окна; осень
вздымает широкое море.
Так в тучности пышной тонут поля,
птицы прочь улетают и, подобные водам ручья, текут голоса на мерцающий свод воздушный. Вот она, встреча с безмолвьем, образ, как дерево, неподвижный.