Мы вчетвером жили очень дружно. Дядя Мок относился к нам, как к собственным детям, а мы, в свою очередь, полюбили его, как родного отца. Привольнее всех жилось худышке Зунгу. С тех пор как дядюшка Рок снова стал ходить на охоту, худышка Зунг не отставал от него ни на шаг. За ним было трудно уследить: едва появившись в доме дяди Мока, он тут же исчезал. Мы знали, что большую часть времени он проводит с дядюшкой Роком. Было видно, что Зунг раз и навсегда вычеркнул из памяти злого и жадного капрала Кана. Он удивительно легко прижился на новом месте, быстро усвоил привычки местных жителей, одевался, как они, и в его внешности, в манере держаться появилось такое сходство с местными парнями, что его принимали за своего. Оба старика относились к Зунгу весьма уважительно. Да и как могло быть иначе? Зунг страстно полюбил охоту, и у него обнаружились повадки настоящего охотника, он ходил в лес за хворостом, на горном поле научился работать не хуже местных. Голова у него соображала хорошо, и он был мастером на все руки: мог смастерить и рисорушку, и очень красивый водосточный желоб. Дядя Мок купил двухлетнего жеребчика рыжей масти и разъезжал на нем вместе с Зунгом, при этом у обоих вид был весьма величественный,— как у военачальников из «Троецарствия». Толстушке Лоан тоже нравились радости тихой жизни на лоне природы. Характер у нее совсем не изменился: она осталась такой же инертной и по-прежнему во всем полагалась на меня. А я хоть и искренне привязалась к дядюшке Моку, ни на минуту не забывала о главной цели нашего путешествия. Я все время думала об отце, мне нравилось мысленно представлять, как он обрадуется, когда я приеду к нему на погранзаставу.
Однажды холодным вечером — дело шло к зиме — я напомнила дяде Моку:
— Дядя Мок, когда же вы отправите меня и Лоан к моему отцу?
— Я знаю, что тебе не терпится увидеть отца,— сказал дядя Мок, понимающе кивнув головой, а глаза у него при этом стали грустные.— Ты же знаешь, на прошлой неделе я получил письмо из Ныонгле от моего племянника. Он обещал приехать в конце года. Отпразднуем вместе Новый год , и отправлю вас с ним в путь. Так что потерпи.
— Спасибо, дядя Мок,— сказала я.
Я знала, что ему очень не хочется с нами расставаться, он уже успел привыкнуть к нам. Без нас ему будет одиноко и тоскливо. Я заранее представляла, как он будет ходить один по этому слишком просторному дому, как будет сидеть у очага и смотреть на огонь. Но ведь мне никак нельзя остаться здесь Насовсем. Мне надо увидеть отца.
— Дядя Мок, я никогда вас не забуду,— поспешила я утешить старика.— Когда я вырасту, то обязательно приеду к вам в гости.
— Ты добрая девочка и хорошо относишься к людям, тебе можно смело верить,— ответил дядя Мок.
— Значит, я пробуду здесь еще месяца два?
После этого разговора дядя Мок разрешил мне и Лоан совершать раз в неделю прогулки в горах верхом на нашем жеребчике. Вот теперь-то мы изучили все горы: и те, что вздымались на востоке, и те, что громоздились на западе. В горах действительно были водопады удивительной красоты, раньше такие водопады мы видели только на открытках. Дядя Мок показал нам, где растут фиговые деревья с сочными и сладкими, как мед, плодами. Он научил нас находить в лесу нужное направление в любое время дня и ночи, научил отличать ядовитые лесные плоды от съедобных. Я узнала, что красивые цветы или симпатичные на вид грибы могут оказаться ядовитыми:, если дотронешься до таких цветов или грибов, то сильно обожжешься, а то и ослепнешь. Зимой в горах дни короткие: не успеешь оглянуться, а уже темно. Время шло быстро. Уже на носу был праздник Нового года по лунному календарю. Жители селения начали ходить в горы за листьями фриниума , которые они приносили полными корзинами. Живя на равнине, я видела, как перед Новым годом в поездах везут из гор такое количество листьев фриниума, что поезда кажутся зелеными. Худышка Зунг принес для нашей семьи большую корзину этих листьев. На другой день он снова пошел в горы с корзиной поменьше — для дядюшки Рока. Зунг умел ловко заворачивать в листья и продолговатые пироги — такие делают в здешних краях,— и квадратные, как у нас на равнине. Дядя Мок велел Зунгу двадцать седьмого числа, в канун Нового года, заняться приготовлением пирогов для нашей семьи, а двадцать восьмого — для дядюшки Рока. Мне и Лоан было доверено мыть листья в ручье. Мы очень тщательно и очень осторожно мыли листья с обеих сторон, стараясь их не повредить. Чем чище листья, тем дольше не портятся завернутые в них пироги. По случаю праздника полагалось заколоть свинью, и дядюшка Мок снова позвал бородача, который своим видом напугал меня и Лоан в первый день нашего появления в доме дяди Мока. В горных селениях Новый год празднуют не так, как в городах. Здесь мало заботятся об украшении домов и улиц, разве что вывешивают на домах флаги. Лавчонки не украшаются гирляндами разноцветных фонариков и красным шелком, на деревенских улицах не увидишь веселой нарядной толпы. Петарды, правда, во время праздника Нового года в горных селениях тоже весело грохочут, только не на улицах, а на галереях домов. Треск разрывающихся петард напомнил мне о том, как нравилось нам, детям, гулять в новогоднюю ночь по улицам нашего городка и жечь петарды... Под Новый год в каждом доме обязательно ставится ритуальный шест с украшениями из ажурных фигурок, вырезанных из цветной бумаги, и серебряных и медных гонгов, которые начинают мелодично позванивать, когда в дом врывается ветер. В предпраздничные дни все собираются на кухне, возле очага. Здесь кипит работа: надо мелко нарубить свинины для рулета, завернуть в листья новогодние пироги, приготовить тянучку из рисовых хлопьев и другие новогодние лакомства. В чугунных котлах и медных кастрюлях что-то варится и парится, распространяя аппетитный запах. В селении Муон умеют готовить тянучки из рисовых хлопьев. И готовят их куда тщательнее, чем у нас на равнине. Сначала варят на пару до готовности клейкий рис, потом перекладывают его для просушки в большие плоские корзины, а после просушки прокаливают на углях. Каждое зернышко расплющивается, и таким образом получаются белоснежные рисовые хлопья, их кладут на большие чугунные сковороды и жарят, следя за тем, чтобы угли горели равномерно и чтобы хлопья прожаривались постепенно и дружно лопались. После этого хлопья перемешиваются с сахарным сиропом, и все это заливается в формы. Из затвердевшей массы нарезаются великолепные конфеты — тянучки. Они куда вкуснее, чем у нас на равнине. А цукаты в селении Муон научились делать благодаря дяде Моку. Имбирь и кардамон придают им неповторимый вкус и аромат. С виду они очень твердые, а на самом деле восхитительно тягучие. Их складывают в небольшие корзинки, посыпают рисовой мукой и так хранят месяцами: они не высыхают и не раскисают. Цукаты из пяти компонентов у дядюшки Мока получаются восхитительные, у нас на равнине я таких не пробовала, а те, что продают на рынках, не идут ни в какое сравнение с цукатами дядюшки Мока. Надо сказать, что под Новый год мы с Лоан бегали высунув языки и все равно едва справлялись с многочисленными заданиями дяди Мока. Так что подготовка к Новому году оказалась делом утомительным, и свелась она к бесконечной стряпне. И тем не менее эти заботы доставили нам большую радость. Когда все было закончено, дядя Мок первым делом поставил перед алтарем предков поднос с новогодними яствами, потом велел мне и Лоан набрать из ведра горячей воды и совершить омовение, проводив тем самым старый год. Сам он тоже помылся, надел чистую одежду, зажег ароматные палочки и принялся молиться перед алтарем предков. Он молился очень долго. Освещенный неярким пламенем керосиновой лампы, подвешенной к потолочной балке, и дрожащими языками зажженных возле алтаря свечей, дядя Мок предстал перед нами в образе древнего старца с лицом мудрого доброго волшебника, который совсем не был похож на того дядю Мока, которого мы видели каждый день. Лицо дяди Мока приняло серьезное, сосредоточенное выражение. Мы вдруг тоже почувствовали странное волнение: это нам передалось торжественно-приподнятое настроение дяди Мока, которое усиливалось от созерцания трепещущего пламени свечей, горевших возле алтаря. У нас появилось такое ощущение, будто мы видим огоньки, мерцающие в другом, далеком мире,— в том мире, куда ушли наши предки, а дядя Мок тихо беседует с ними о чем-то очень земном.
Из состояния мечтательного оцепенения меня вывел треск петард в соседних домах. Дядя Мок, оказывается, давно перестал молиться. Он поставил перед нами блюдо с новогодним угощением.
— Давайте, дети, встречать Новый год,— сказал он.— Желаю, чтобы в Новом году все вы были здоровые и добрые, чтобы вас не пригнул к земле шквальный ветер, чтобы вам не причинил вреда какой-нибудь дикий зверь. Желаю всем в Новом году радости и счастья!
Тост дяди Мока привел нас в замешательство: впервые в жизни нас поздравляли с Новым годом столь торжественно и уважительно, словно мы были не детьми, а взрослыми друзьями дяди Мока.
В ответ я тоже произнесла поздравление:
— Мы желаем, чтобы в вашу жизнь снова пришла весна, прекрасная, как цветы дикой сливы, что распускаются в горах, звонкая, как ручей, что струится среди гуайяв. Пусть ваши ноги будут крепкими, как корни вековых деревьев, пусть ваша рука будет твердой и сильной. Мы очень любим вас, вы всегда будете для нас самым близким, самым дорогим человеком. Мы вас никогда не забудем.
Хотя у меня все получилось складно, я почему-то сильно смутилась, и лицо у меня залилось краской. Дядя Мок, однако, очень растрогался.
— У тебя доброе сердце, девочка,— сказал он.— И у вас тоже,— обратился дядя Мок к Зунгу и Лоан.— Вы все трое очень славные. Из вас получатся настоящие люди, а не какие-нибудь лианы, колеблемые ветром. С Новым годом, дорогие мои!
Во всех домах раздавался треск хлопушек. Осушив свою чарочку, дядя Мок поджег фитиль у связки петард, которая была заранее вывешена у входа. Раздался звучный продолжительный треск, похожий на пулеметные очереди.
— У нас петарды стреляют куда звонче, чем у других!
— Ты молодец! — похвалил дядя Мок Зунга.— Петарды ты сделал превосходные. Ты станешь настоящим мужчиной, я в этом не сомневаюсь.
От этой похвалы Зунг буквально расцвел: ведь это он делал петарды, и они получились у него даже лучше, чем у тех парней, которые научили его этому искусству.
Через некоторое время худышка Зунг вновь продемонстрировал нам, что он заслуживает того, чтобы его считали настоящим мужчиной. Отведав новогодних яств, он спустился по черной лестнице и вскоре вернулся с незажженным факелом.
— Дядя Мок, я уже сыт. Позвольте мне пойти к дядюшке Року, ему, должно быть, очень тоскливо одному,— обратился Зунг к дяде Моку.
Тот кивнул головой:
— Ты угадал мои мысли. Если бы тебе не захотелось пойти в этот час к дядюшке Року, я бы мог подумать, что ты остался для меня чужим. Но теперь я вижу, что это не так. Теперь я могу считать тебя своим племянником.
С этими словами дядя Мок опустился с Зунгом вниз и собственноручно зажег факел. С галереи мы увидели, как в кромешной тьме загорелся веселый огонь. Сначала одинокий огонек светился в долине, потом замигал на поросшем лесом склоне горы. Мы ушли с галереи только тогда, когда огонек совсем скрылся из виду.
Дядя Мок велел нам ложиться спать.
Самому ему, видно, спать не хотелось, и он принялся заворачивать в листья медовые лепешки. Когда я спросила, зачем ему столько пирогов, лепешек, сластей, он ответил со смехом:
— Пригодится!
Дядя Мок сидел в кухне, а я и Лоан нырнули под одеяло. Время было позднее, в доме стало еще холоднее. Лоан заснула сразу, а мне не спалось: я лежала и думала о том, почему не приехал племянник дяди Мока. Днем я не решилась задать этот вопрос дяде Моку, потому что боялась испортить ему настроение: а вдруг он подумает, что мне надоело жить в его доме и я мечтаю только о том, чтобы поскорее улизнуть отсюда? Мне и в самом деле не терпелось продолжить путешествие. С при-ближением Нового года мое нетерпение все усиливалось, мне хотелось поскорее увидеться с отцом, я о нем очень соскучилась. По маме я тоже скучала, но мама осталась в городе, ей не так трудно, как отцу на погранзаставе в глухом горном краю. Пожив в этих местах, я уже могла себе представить, пусть весьма смутно, жизнь пограничника.
Там, где служит отец, нет ничего, кроме неприступных гор, думала я. Может быть, там тоже есть селения вроде этого Муона. Но вряд ли в том краю так же красиво, как здесь. Горы там опасные, и к тому же на большой высоте, оказывается, плохо с водой. Племянник дяди Мока, который служит на погранзаставе в Ныонгле, писал, что за водой приходится спускаться в глубокое ущелье. Не натаскаешь воды — нечем будет умыться, да и зубы не почистишь. И потом, трудно представать, чтобы там, на погранзаставе, всегда пылал очаг, согревая всех своим теплом. Вряд ли там у них есть такие чугунные и медные котлы, как у дяди Мока, из-под крышек которых доносятся аппетитные запахи. Там небось в самом лучшем случае кашевар приготовит для каждого бойца по два новогодних пирога, а здесь я привыкла ко всяким вкусным вещам. К тому же я сплю на мягком матрасе, под теплым одеялом. Приезжая на побывку, отец крепко меня обнимал, а я вырывалась из его рук, потому что от его одежды пахло чем-то незнакомым, а пальцы у отца были желтые от махорки. Я думала, что отец приносит с собой запах джунглей, который мне не очень-то нравился. «Почему я была такой черствой, такой бессердечной?» — с горечью и раскаянием думала я, лежа в постели рядом с Лоан. Неожиданно из глаз у меня потекли слезы. Я зарылась лицом в подушку и крепко зажмурила глаза, но сон ко мне не шел. В селении по-прежнему трещали и грохотали петарды, в обступивших долину горах непрерывно звучало эхо. Я слышала, как в очаге потрескивают дрова. Дядя Мок сидел в кухне у очага, как каменное изваяние: мне была видна на стене совершенно неподвижная тень. Я вдруг вспомнила папашу Тхе, моего самого любимого учителя. Потом мысленно перенеслась в школьную лабораторию с всевозможными колбами, пробирками, ретортами и микроскопами различных типов. Мне нравилось разглядывать под микроскопом бактерии в капле воды или лапку мухи. Я не раз была старостой химического кружка, мне разрешали работать с реактивами и получать нужные химические реакции. Вот, например, сок какого-то растения, сейчас он зеленого цвета, но стоит в него добавить немного реактива, и он станет ярко-лиловым. А вот на дне пробирки образовались кристаллы соли; я знаю, что нужно сделать, чтобы они превратились в белый дым. Я представила себе раскидистые деревья, которые растут возле дороги, по которой я ходила в школу. А вот и наш дом. Мама уже пришла с работы. Услышав мои шаги, она отложила в сторону вязанье. Руки у мамы в тоненьких синих прожилках. Если я заболевала, мама заставляла меня пить побольше сладкого чая и кормила рисом. Она любила приговаривать: «Это тебе поможет. Твой дед не признавал ничего, кроме клейкого риса и сладкого чая, а дожил до девяноста двух лет».
«Как там поживает мой родной городок?» — подумала я и стала с нежностью вспоминать его улицы и скверы, где мне была знакома каждая скамейка, каждый кустик. Вот заросший ров у древней городской стены. Вот шелковый флаг на рыночной площади. Сколько воспоминаний... От них никуда не уйдешь: ведь вся моя жизнь связана с городом, в котором я родилась и жила до того самого дня, когда... Я почувствовала, как к горлу подступил комок. Еще немного — и я разревусь. Надо взять себя в руки! Я вытерла слезы и посмотрела на тень, отбрасываемую фигурой дяди Мока. Дядя Мок, видимо, услышал мои всхлипывания. Он встрепенулся, провел рукой по волосам, потом тяжело вздохнул и встал. Я видела, как он полез в шкаф за новыми ароматными палочками...
Я быстренько умылась, причесалась и присоединилась к
компании. Лоан достала из кастрюли горячие медовые лепешки. Дядя Мок посоветовал:
— Подождите, пока лепешки остынут, тогда они будут : вкуснее.
Но мы не стали дожидаться, потому что горячие лепешки тоже очень вкусные. Внутри у них начинка из бобов с сахаром и мякоти кокосового ореха, на тесто идет мука, которая делается из клейкого риса, в тесто добавляется мед,— вот почему эти лепешки называются медовыми. Если их подсушить и подвесить где-нибудь на сквозняке, они сохраняются очень долго. В горах прохладно, поэтому лепешки не закисают, а на ветру у них образуется твердая корочка, и от этого они становятся еще вкуснее.
После завтрака дядя Мок пошел вместе с нами поздравлять односельчан с Новым годом. В каждом доме нас угощали новогодними пирогами и чаем, отказываться от угощения было неудобно, поэтому к полудню у нас раздулись животы. Худышка Зунг растянулся на кровати и сказал с мольбой в голосе:
- Сегодня больше ничем меня не кормите! И вообще сегодня не надо ничего готовить.
— Как не надо? А ритуальный рис? Ведь сегодня первое число,— сказал дядя Мок.
Мне было не до ритуального риса, потому что я все время ждала, когда наконец появится племянник дяди Мока. Услышав шаги на лестнице, я бежала посмотреть, кто это идет, однако пока к дяде Моку шли лишь односельчане — они поздравляли его с Новым годом.
Утром второго числа я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. Шаги были незнакомые. У меня забилось сердце от волнения, я решила, что это племянник дяди Мока, который служит на границе. Каково же было мое разочарование, когда я увидела низенького неопрятного мужчину, который однажды уже был у дяди Мока и умолял его приготовить целебную мазь для больной жены, после чего дядя Мок занялся поисками белой лошади. Даже в праздничный день этот мужчина был одет по-будничному. На нем колом сидел старый ватник, шея замотана грязным шарфом, на ногах надеты рваные брезентовые ботинки: сквозь дыры выглядывали пальцы. Вид у гостя был жалкий и удрученный. Его одеяние отталкивало еще и потому, что жители селения щеголяли все в праздничном; они разгуливали в новых рубахах: кто в белых, кто в темно-розовых, лица у них повеселели и раскраснелись. Невзрачный, плохо одетый мужчина вошел в дом и обратился к хозяину с приветствием:
— Желаю вам в Новом году не иметь ни в чем недостатка и приумножить ваши богатства!
Дядя Мок поднялся навстречу мужчине со словами:
— Благодарю. Проходи, я угощу тебя по случаю Нового года.
Дядя Мок велел подать ему с гостем блюдо с новогодними яствами.
— Я тоже желаю твоему дому всяческого благополучия. Пусть в Новом году в твоей семье не будет никаких неприятностей, пусть все будут здоровы и счастливы.
Гость молитвенно сложил руки и низко склонился перед алтарем.
— Премного вам благодарен... Я в большом долгу перед вами. Я буду благодарить вас до конца моих дней,— сказал гость, повернувшись к дяде Моку.
Этот мужчина поступил очень умно, явившись к дяде Моку в день большого праздника, когда не подобает вспоминать о старых обидах, о старых несчастьях: все плохое нужно оставить в старом году, все хорошее взять с собой в Новый год. Если в этот день к вам явится с поздравлениями очень плохой человек, вы все равно обязаны принять его как дорогого гостя и оказать ему знаки внимания. Дядя Мок поступил именно так: целых два дня он поил и кормил нежеланного гостя, а на третий день — это было четвертого числа — пошел его проводить и подарил ему на прощание три унции драгоценной мази, приготовленной из костей белой лошади. Гость хотел заплатить за мазь, но дядя Мок от денег отказался; тогда гость стыдливо опустил голову и сунул деньги во внутренний карман ватника, бормоча слова благодарности. Судя по всему, бедняга был счастлив.
А под вечер приехал наконец племянник дяди Мока. Я его сразу узнала.
— Здравствуйте! — сказала я срывающимся от волнения голосом.— Я давно вас жду. Я думала, вы приедете до праздника...
С этими словами я нетерпеливо потянула молоденького пограничника за рукав, но он нисколько не удивился, а полез в карман и достал оттуда письмо.
— Вот тебе письмо от отца. Оно подмокло с одного краю, потому что мне пришлось переправляться вплавь через речушку Ныонгле. Там мост рухнул...
Но дядя Мок все-таки счел нужным представить меня своему племяннику.
— Это наша Бе, я писал тебе о ней,— сказал дядя Мок.—
А это мой племянник Кхиет, он служит на погранзаставе в Ныонгле,— разъяснил мне дядя Мок, хотя все было и так ясно.— Оглядев племянника, дядя Мок поинтересовался: — Ты ведь давно получил мое письмо, почему же так долго не приезжал?
Кхиет опустил на пол вещевой мешок и спокойно объяснил:
— Там у нас был сильный паводок, разрушено много мостов, так что кое-где надо преодолевать водные преграды вплавь. Тяжеловато пришлось. Автобусы ходят плохо и к тому же переполнены. Целых три дня я прождал на автобусной станции.
— Понятно,— сказал дядя Мок.— Иди помойся с дороги, отдохни, и будем ужинать.
Но Кхиет отрицательно покачал головой:
— У меня увольнительная по восьмое число, так что позвольте мне не задерживаться у вас. Я пойду домой, меня ждут родители. Да и сам я очень по ним соскучился.
— А где живут ваши родители? — спросила я.
— В селении Кхуон, вон за теми двумя горами.
Дядя Мок кивнул головой:
— Хорошо, отправляйся домой, только возьми на дорожку пирогов. Стало быть, восьмого числа ты вернешься сюда и заберешь Бе?
— Договорились. Начальник погранзаставы в Кхауфай несколько раз говорил, чтобы я обязательно привез туда Бе.
Дядя Мок стал засовывать в вещевую сумку племянника всякие пироги, а тот сказал просто, без церемоний:
— Я ужасно голоден, так что по дороге все съем...
Потом он попрощался с нами и стал спускаться с лестницы,
жуя на ходу пирог. Дядя Мок пошел его проводить.
Худышка Зунг сказал с завистью:
— Какая ты счастливая, Бе! Скоро увидишь своего отца.
Я промолчала. На душе у меня было радостно, но эта радость
Пока я предавалась грустным размышлениям, вернулся дядя Мок. Он словно угадал мои мысли.
— Ну вот ты и дождалась моего племянника... Так что скоро отправишься в путь. А обо мне не беспокойся. Столько лет я жил один, что уже привык.
Я ничего не ответила дяде Моку, но подумала про себя: привык-то привык, но ведь годы прибавляются, ноги и руки слабеют, и становится все труднее обходиться без чужой помощи.
Лоан тоже догадалась, какие мысли одолевают меня. Она сидела притихшая и невеселая. Тогда я набралась храбрости и спросила Зунга:
— Когда тебя ждут в селении Ной? Может, тебе стоит вернуться в наш город?
— Обо мне не тревожься,— сказал Зунг.— И о дяде Моке тоже. Я не собираюсь возвращаться ни в селение Ной, ни тем более в наш город. Капралу Кану я не нужен. Ему милее всего золото. Я решил остаться здесь. Мы с дядей Моком оба одинокие, и вдвоем нам будет хорошо.
Дядя Мок бросил на Зунга благодарный взгляд. Он вдруг быстро заморгал глазами. Он смотрел удивленно и растроганно. У меня отлегло от сердца.
— Ты славный парень,— сказала я и от души крепко пожала Зунгу руку.— Пока ты здесь, можно ни о чем не волноваться.
Худышка Зунг улыбнулся.
— Олень выбирает тот лес, где много сочной листвы, а человек — тот дом, в котором он чувствует себя уютно,— ответил Зунг с видом бывалого горца, всю жизнь прожившего в горах и хорошо знающего местные народные речения.
Дядя Мок, который слушал наш разговор, сидя у очага, вдруг молча поднялся со своего места и крепко обнял Зунга. Этот жест подействовал на всех нас умиротворяюще, всем нам сразу стало хорошо и радостно.
— Послушай, Зунг! Глядя на тебя, можно подумать, что ты родился и вырос в селении Муон,— сказала я с восхищением.— Ты теперь совсем не похож на того робкого, плаксивого мальчишку, которого мы знали раньше.
— Давайте не будем терять связь друг с другом, ладно? Я не вернусь в город до тех пор, пока не заработаю денег на алтарь для поминовения моей матери. Я должен буду привести в порядок ее могилу. А вы, я думаю, иногда станете приезжать сюда. Когда-нибудь я угощу вас шашлыком из мяса оленя, которого сам подстрелю.
В знак дружбы и верности мы сложили вместе руки. Это была незабываемая минута в нашей жизни.
В оставшиеся до отъезда дни я читала и перечитывала коротенькое, подмокшее с одного конца письмецо, которое передал мне отец через Кхиета. Из письма мамы отец узнал обо всем, что случилось со мной. Отец ни в чем меня не упрекал, хотя он места себе не находил, пока у него на погранзаставе не появился Кхиет, который сообщил отцу, что я и Лоан временно поселились у его дяди. От радости отец даже заплакал. Ведь от нас так долго не было весточки, что отец и его товарищи решили, что мы попали в беду или, хуже того, нас похитили. Куда только отец не писал письма и запросы! Он даже обратился в милицию, чтобы объявили розыск. «Хорошо, что все обошлось благополучно»,— подумала я и стала мечтать о том, как в один прекрасный день поднимусь на гору Кхауфай и появлюсь на погранзаставе. Отец, наверно, считает дни и часы...
Восьмого числа я встала в четыре утра. Меня разбудил старенький будильник, который дядя Мок купил еще при колониальном режиме. На будильнике была нарисована конная упряжка, которой правили Белоснежка и семь гномов. От старости с будильника слезла вся позолота, но звонок у него был пронзительный, причем звенел он с перерывами. Если бы не этот звонок, я бы ни за что не вылезла в такую рань из теплой постели. Дядя Мок велел Зунгу сварить рис и суп из свиных ножек и ростков бамбука.
— С утра надо поесть горяченького,— сказал он.— Весь день вам придется питаться всухомятку.
Я и Лоан стали собирать вещи. Мы надели теплые ватнички. У нас теперь было по три комплекта брюк и курточек, не считая новеньких цветастых ватничков и таких же брюк, которые нам купил дядя Мок по случаю Нового года. Теперь наша дорожная сумка оказалась туго набитой вещами. Взглянув на раздувшуюся сумку, дядя Мок сказал:
— В эту сумку лучше положите пироги, а для одежды я дам вам дорожную корзинку.
Он открыл шкаф и достал оттуда круглую корзину с крышкой. Корзина была старая, но очень прочная. Когда мы сложили в нее наши вещи, дядя Мок протянул мне пачку денег.
— Это вам на всякий случай. Мало ли что может случиться в пути. Здесь пятьсот донгов. Деньги на автобусные билеты я дам Кхиету отдельно.
Я запротестовала:
— Мы не возьмем так много денег. Теперь мы будем не одни, а с Кхиетом.
Дядя Мок возразил:
— Не надо мне перечить. Вы уже оказались один раз на мели. Постарайтесь больше не попадать в такие истории.
С этими словами дядя Мок засунул деньги во внутренний карман моего ватничка, потом заколол карман булавкой. Я не стала его благодарить, потому что сейчас слова благодарности прозвучали бы нелепо.
Вещи были уложены, и можно было завтракать. Мы сели поближе к очагу, чтобы согреться. Мы еще ели, когда на лестнице засветился луч карманного фонарика: это пришел Кхиет.
— Дядя Мок, вы уже встали? А наша Бе собралась в дорогу? — спросил Кхиет, поднимаясь по лестнице.
Он вошел в кухню, от его дыхания шел пар.
— Когда же ты вышел из дому? В полночь? — спросил дядя Мок.
— Вчера вечером сели ужинать всей семьей, разговорились и не заметили, как наступила полночь. А едва пропели первые петухи, я уже вышел из дома, так что спать даже и не ложился.
Судя по румяному лицу молодого пограничника, он не чувствовал себя утомленным и невыспавшимся. Внимательно оглядев меня и Лоан, боец посмотрел на наши вещи.
— Все уложили? Ничего не забыли? А еду на дорогу не берите. Мои родители тоже нагрузили меня пирогами, хватит на всех,— весело сказал Кхиет.
Тут вмешался дядя Мок:
— От тебя требуется, чтобы ты доставил обеих девочек на погранзаставу. Обо всём остальном я уже позаботился.
Кхиет неожиданно расхохотался.
— А вдруг по дороге нам встретится тигр? Тогда мне придется бежать от него с двумя девчонками на спине, да? — сказал он сквозь смех.
Дядя Мок тоже засмеялся и сказал добродушно:
- Девчушка, которую зовут Бе, очень смелая, тигры ей нипочем. А вот ее подруга Лоан — трусишка, так что не пугай ее заранее.
Сквозь широко распахнутую дверь в дом пахнуло холодным туманом. От холода и от сильного волнения меня бил озноб, и тем не менее душа моя ликовала: я уже предвкушала радость предстоящей встречи с отцом. Мне хотелось поскорее отправиться в путь, хотя на дворе было совсем темно.
— Ты не боишься темноты? — спросил меня Кхиет не без ехидства.
В ответ я отрицательно покачала головой, решительно вскинула на плечо сумку, подошла попрощаться с дядей Моком:
— До свидания, дядя Мок. Когда представится случай... Я хотела сказать, что когда представится случай, я обязательно приеду в селение Муон и погощу у вас. И вообще... я очень, очень полюбила эти места, эту долину.
Но слова застряли у меня в горле, а из глаз брызнули и потекли по щекам горячие соленые слезы, я почувствовала соленый вкус на губах.
У Лоан тоже глаза были на мокром месте.
— До свидания, дядя Мок,— сказала она, еле сдерживая слезы.
Дядя Мок весь сгорбился и как-то постарел.
— Ну, девочки, вам пора в путь... Не забывайте старика! Будет возможность, приезжайте ко мне, погостите. Я буду ждать вас. А провожать не пойду. Вместе с вами будет идти легко, а когда пойду назад, ноги сразу отяжелеют. Так что не взыщите... Ну что ж, счастливого вам пути.
С этими словами дядя Мок повернулся к нам спиной и ушел на кухню. Его высокая худая фигура загородила очаг. Из долины налетел порыв холодного ветра, дверь с шумом захлопнулась.
— Ну, а теперь попрощайтесь со своим товарищем — ив путь! — сказал Кхиет, имея в виду Зунга.
Однако Зунг отрицательно покачал головой:
— Рано прощаться: я провожу вас до того склона горы.
Кхиет проверил, хорошо ли работает карманный фонарик,
и громко сказал дяде Моку:
— Ну мы пошли, дядя! До свидания! Будьте здоровы!
Дядя Мок тихо отозвался из кухни:
— Счастливого пути!
Кхиет сбежал с лестницы, мы с Лоан последовали его примеру. Худышка Зунг закрыл дверь и пошел за нами. Селение еще спало, в долине стояла кромешная тьма, поэтому фонарик Кхиета очень пригодился. Он шел впереди и освещал дорогу, Лоан шла за ним, я шагала вслед за Лоан, а завершал шествие худышка Зунг. Со стороны можно было подумать, что мы играем в игру, которая называется «змейка». К нашему ужасу, иногда из-под наших ног с шипением отскакивали в сторону настоящие змеи. Увидев змею, мы холодели от ужаса, хотя дядя Мок дал нам мазь от змеиных укусов, а Кхиет уверял, что в этом краю самые опасные змеи живут на деревьях, а не на земле.
— Те змеи, что ползают по земле, не так опасны,— утешал нас Кхиет.— Не бойтесь их. На крайний случай у нас есть мазь. Она у меня под рукой, в кармане.
Время от времени Кхиет шутил:
— Если змея укусит кого-нибудь из вас, я потащу несчастного на своей спине. А что будет со мной, если меня укусит змея? Кто меня поднимет? Видно, придется тогда вам привязать меня за руки, за ноги к палке и тащить, как медведя!
Шутки Кхиета смешили нас, и с ними шагалось легко. Кхиет был нунгом, покойная жена дяди Мока приходилась ему родной тетей, но он с детства жил на равнине среди вьетнамцев, свободно говорил по-вьетнамски. Он был боек — из тех молодых веселых парней, которые за словом в карман не лезут. С его языка часто слетали остроумные шутки-прибаутки, он то и дело добродушно подтрунивал над нами и рассказывал всякие забавные истории.
Когда мы стали спускаться с горы, за которой скрылась полюбившаяся нам долина, стало понемногу светать. Уже можно было различить и колючие кусты возле дороги, и вековые деревья-великаны, безмолвно встречавшие туманный рассвет. Когда немного рассеялся туман, а собравшиеся за ночь тучи спустились в ущелье, впереди замелькали огоньки.
Я сказала Зунгу:
— Тебе надо возвращаться назад.
Кхиет поддакнул мне:
— Как ни весело в компании, а возвращаться надо. Мы ведь незаметно отшагали километров двенадцать, никак не меньше. Одному тебе идти назад будет скучновато, но ничего не поделаешь.
— Это точно! — бодро ответил Зунг, но и не подумал повернуть назад.
Он стал прощаться с нами только тогда, когда на востоке заалела заря и на верхушках деревьев заиграли первые солнечные лучи.
— Теперь я, пожалуй, пойду назад,— сказал Зунг.— Счастливого вам пути, девчонки. Напишите мне письмецо, ладно?
— На прощание мы обнялись и расцеловались с Зунгом. У себя в городке такое нам бы и в голову не пришло, а здесь как-то само собой получилось, что и я, и Лоан кинулись одновременно обнимать худышку Зунга. Он воспринял это как должное и тоже обнял нас.
— Ну, пока...— сказала я.
— Пока,— ответил Зунг и повернул назад, а мы быстро пошли в противоположную сторону.
Пройдя немного, я и Лоан, как по команде, оглянулись. Как раз в этот момент Зунг тоже оглянулся и помахал нам рукой. Мы остановились и долго махали ему вслед, а он еще много раз оборачивался на ходу. Когда фигурка Зунга скрылась за перевалом, мы стали продолжать спуск, пока нам не преградил путь шумный горный ручей.
«До свидания, друг! — мысленно обратилась я к Зунгу, когда перешла на ту сторону ручья.— Если бы не наша встреча в этом краю гор и ручьев, нам не суждено было бы стать добрыми, верными друзьями. Куда бы ни забросила меня судьба, я всегда буду помнить о тебе, буду скучать по селению Муон, в котором ты остался...»
Непонятно почему, в тот момент я была уверена, что впереди меня ждут светлые дали.
«А теперь вперед!» — сказала я себе.
Я старалась ни на шаг не отставать от Кхиета. На востоке золотился восход. Утренняя заря в горах, особенно весной, не ослепительно яркая, а нежная и мягкая, как белые барашки, молча плывущие по небу.
Нет надобности подробно описывать наше путешествие до границы: оно не было отмечено ни особо радостными, ни особо печальными происшествиями, потому что с нами был Кхиет и мы всецело полагались на него. Стоило нам проголодаться, как мы открывали сумку и доставали оттуда пироги, медовые лепешки, цукаты и прочую снедь, которой снабдил нас на дорогу дядя Мок. Кроме всего прочего, дядя Мок заставил нас захватить еще свиной рулет и вареную курицу.
В городок Лангшон мы пришли под вечер. На автобусной станции собралось очень много народу, и всем, как назло, тоже нужно было ехать до Каобанга. Нам сказали, что раньше чем через три дня мы никак не уедем. В очереди за билетами все успели перезнакомиться, а перезнакомившись, вели нескончаемые беседы. На ночь мы расположились вместе с группой солдат и геологов у подножья горы, вернее, в большой пещере. Мы натаскали туда хворосту и разожгли костер, а спали по очереди: пока одни поддерживали огонь, другие спали, прижавшись друг к другу. Кхиет был горазд на выдумки: он натаскал в пещеру сухих листьев, постелил на них брезент и велел мне и Лоан улечься, а сверху прикрыл нас своим гамаком, тоже брезентовым. Сам же он вызвался следить за тем, чтобы не потух костер: дым костра отгонял комаров- кровососов.
У нас теперь уже был опыт походной жизни, и ночлег под открытым небом нас нисколько не пугал. На этот раз мне не мерещились в темноте всякие ужасы, как в ту ночь, когда мы вместе с Као расположились на чужой веранде. Мы решили заглянуть в харчевню тети Муй. Там было так много народу, и тетя Муй была так занята, что встретила нас прохладно. Мы перекинулись с нею несколькими фразами и тут же ушли. За три дня, что мы провели в городке Лангшон, я пополнила запас сластей, которые хотела отвезти отцу. Я купила несколько пакетов мятных пастилок, цукаты из лакрицы, нугу с орехами и другие лакомства, которые, я знала, любил мой отец: когда он приезжал на побывку, мама всегда покупала ему все это. Мне говорили, что на границе в первый месяц весны все еще очень холодно, поэтому я купила в подарок отцу толстый шерстяной шарф и шерстяные перчатки. А для себя и Лоан купила по клетчатому шарфу и по паре теплых носков. Я приобрела еще немного ниток и пуговиц покрупнее. Увидев мои покупки, Кхиет выразил свое одобрение. Он говорил, что на заставе пограничники нам будут очень рады.
На третий день подошла наконец наша очередь за билетами. В автобусе нас поджидала неожиданная встреча. Настолько неожиданная, что в первый момент я и Лоан не поверили своим глазам. Такое не пригрезится даже во сне.
Как только подошел автобус, к нему кинулись пассажиры с билетами. Водитель посадил сорок одного человека, хотя мест было сорок три. Пассажиры, которых не взяли в автобус, подняли страшный крик из-за двух свободных мест. Тогда помощник водителя объяснил, что билеты на эти два места проданы. Но когда помощник водителя сел в автобус и захлопнул дверцу, автобус обступила возбужденная толпа. Люди колотили в дверцу и по стенкам автобуса кулаками, требовали, чтобы помощник водителя показал им все сорок три билета с соответствующим штампом.
— Двух пассажиров мы захватим по дороге. Вот их билеты. Пожалуйста, проверяйте...
Неудачливые пассажиры, проверив билеты, убедились, что они не* поддельные, и немного утихли. Старший из водителей сердито прикрикнул:
— Отойдите от машины! Хватит скандалить попусту!
Помощник водителя вновь захлопнул дверцу: претендентов
на два пока свободных места постигло горькое разочарование. Автобус тронулся. Когда мы проехали километров двадцать, на пути попался крошечный городок. В нем была одна-единственная улица, на которой стояло несколько десятков домов. Из одного дома выскочила очень смуглая девочка в красном платке и замахала руками.
— Остановитесь здесь! Остановитесь! — кричала она, делая знаки водителю автобуса.
Водитель затормозил, автобус проехал еще шагов двадцать и остановился перед харчевней с аляповатой вывеской, на которой было написано: «Рис. Лапша. Вино». Как только автобус подъехал, из харчевни вышли две женщины — каждой было за сорок, и двое мужчин, которые несли тяжелые вещи. Девочка в красном платке бежала рядом. В одной руке она держала две бамбуковые корзинки, в другой — два вещевых мешка. Мужчины внесли вещи в автобус и сразу вылезли из него, а женщины сели на свободные места. Девочка в красном платке устроилась прямо на вещах, не обращая никакого внимания на протесты пассажиров. Мне она показалась знакомой, но окончательно я узнала ее только тогда, когда она оглянулась в мою сторону. Кто бы мог подумать: это была Рыжая Жаба!
Она тоже узнала меня и обрадованно завопила:
— Ой, кого я вижу! Это ты, Бе?
Рыжая Жаба стала проталкиваться к моему месту, задевая по дороге других пассажиров.
— Ой, толстуха Лоан тоже здесь?! — закричала Рыжая Жаба и со всего размаху хлопнула меня по плечу.— А в нашем городке пустили слух, что тебя, Бе, похитили китайцы с Тайваня, а толстуху Лоан отправили туда, где живут мео... Вот смехота!
Рыжая Жаба хохотала у меня над ухом и тараторила, не давая мне вставить ни слова. Она не говорила, а строчила как пулемет:
— Надо же! Сидят себе рядышком! Умора — да и только! Толстуха Лоан всегда была такая беззаботная, такая беззаботная! Оттого она и жирненькая, как перепелочка! А между тем капрал Кан облапошил ее мамашу, отнял у нее все золото, а потом выставил взашей. Ее родственники затеяли драку с капралом Каном, да только все напрасно. Так что мамаша твоей подруги, Бе, живет теперь у твоей мамы,— сообщила мне Рыжая Жаба.— Эх, была бы я на месте матери Лоан, я бы всыпала этому Кану по первое число! А твоя мама сильно сдала, она теперь стала худая... не то что раньше. А почему ты ей не пишешь?
Рыжая Жаба продолжала громко тараторить, не обращая внимания ни на Лоан, которая от стыда покраснела до корней волос, ни на пассажиров, которые начали бросать на нас любопытные взгляды. Я не выдержала:
— Нашла о чем говорить! Лучше расскажи про себя! Как ты здесь очутилась?
Только тут я обратила внимание на то, что у Рыжей Жабы подведены брови, в ушах серьги, и вообще она старается выглядеть взрослой девицей. Она и в самом деле была куда крупнее меня, однако говорила со мной заискивающим тоном, вводя тем самым меня в краску.
— Я бы до конца жизни была на побегушках у этого пьяницы, моего папаши, если бы моя тетка не вытащила меня из того проклятого болота,— начала Рыжая Жаба свой рассказ и показала пальцем на дородную смуглую торговку с массивной золотой цепью на мощной шее.— Тетка приехала к нам в гости и с ходу накинулась на отца: «Девка, говорит, давно выросла, а все топчется на одном пятачке. Да разве на этом рынке развернешься? Отпусти ее со мной, я приучу ее к настоящему делу, она у меня быстро научится выколачивать солидные барыши, не то, что здесь. Ты как был деревенщиной, так и остался. С тобой девка пропадет ни за грош». Я не долго думая собрала в узелок свои вещички и уехала с теткой. Скоро полгода, как мы с нею торгуем, у меня уже есть кое-что за душой. Я, между прочим, уехала из нашего города вскоре после того, как стало известно, что тебя исключили из школы. А я в этом нашем городишке ничего не потеряла.
Прыщавое лицо Рыжей Жабы приняло горделивое выражение. Теперь я разглядела, что Рыжая Жаба одета во все новое: она щеголяла в новой куртке на медвежьем меху, с разрезами по бокам, и в черных сатиновых брюках. Я не удержалась и спросила:
— Откуда у тебя деньги на наряды? С такими замашками тебе не сколотить капитал!
— Не беспокойся, капитал я понемногу сколачиваю. А наряды покупает мне тетка. Она очень хорошо ко мне относится!
Рыжая Жаба явно хвасталась своими успехами, но получалось это у нее как-то очень просто и естественно. Я даже почувствовала симпатию к этой невежественной и некрасивой девчонке, потому что у нее было одно очень хорошее качество: искренность. Я поинтересовалась новостями в нашем городе, и Рыжая Жаба стала с готовностью рассказывать о том, что ей было известно, причем голос ее разносился на весь автобус. Под конец она сказала, горестно причмокнув губами:
— А вот куда исчез худышка Зунг, для всех так и осталось тайной. С тех пор о нем ничего не слышно. Подозрительно, что пропал именно Зунг — добрый, честный парень. Ведь ни для кого не секрет, что остальные сыновья капрала Кана — жулики и мошенники.
Я, конечно, не удержалась и тут же рассказала Рыжей Жабе о том, как мы с Лоан встретили Зунга в селении Ной и как он туда попал.
— Дядя Зунга, похитив своего племянника, сильно просчитался: он-то думал, что капрал Кан захочет вернуть сына и поделится с ним фамильным золотом своей покойной жены, матери Зунга. Не тут-то было! Этот капрал Кан, наверно, обрадовался, что брат покойной жены избавил его от необходимости заботиться о сыне,— заключила я.
Рыжая Жаба слушала мой рассказ, вытаращив от изумления глаза и приподняв брови.
— Надо же! — сказала она.— А у нас в городе никто ничего не знает. Этого капрала Кана многие просто не переваривают, а после истории с тетей Лыу его и вовсе считают подлецом. Значит, до сына ему тоже дела нет... Ну и бестия этот Кан. От него сам сатана отшатнется. А тебе известно, чем он занимается сейчас?
Я отрицательно покачала головой, а Рыжая Жаба вдруг перешла на шепот:
— Он занимается темными делишками. Точнее говоря, он наживается на контрабандной торговле опиумом, а это, сама знаешь, дело опасное. Торговля опиумом запрещена государством. О махинациях капрала Кана я случайно услыхала от одного знакомого моей тетки. Этот капрал Кан — настоящий подлец. Вот я возьму и разузнаю побольше о его незаконных делишках. Тогда он у меня попляшет. Я отомщу ему и за худышку Зунга, и за маму твоей подруги Лоан.
Рыжая Жаба вдруг нахмурилась и призадумалась, отчего сразу постарела лет на десять. Когда наш автобус одолел очередной перевал, Рыжая Жаба и обе торговки приготовились сходить.
Рыжая Жаба вышла из автобуса и зычно крикнула:
— Счастливого пути!
Скалы отозвались звучным эхом.
Хотелось добраться до погранзаставы еще до наступления темноты, чтобы не ночевать лишний раз в лесу. Кхиет помогал нам на крутых подъемах и тогда, когда нужно было переправиться через горный ручей. От возбуждения я совсем забыла про стертые ноги и даже поторапливала Кхиета.
Он добродушно смеялся и спрашивал:
— А как твои ноги? Больше не болят?
Я не удостаивала его ответом и упорно лезла вверх.
Надо сказать, что восхождение на Кхауфай таит в себе немало опасностей. Усыпанная галькой тропа ускользает из-под ног. Слева и справа от тропы громоздятся острые скалы. Стоит поскользнуться — и больно поранишься об острый камень, расшибешься о валун. Около валунов иногда попадаются кусты, но от них надо держаться подальше, чтобы не напороться на острые колючки.
«Дорогой мой папочка, как только тебя угораздило забраться в такую глушь? — думала я.— Внизу, в веселых долинах, зеленеют поля, а здесь одни голые скалы да колючие кусты».
Когда я спрошу отца об этом, он мне ответит: «Пограничники несут службу всюду, где нужно охранять рубежи нашей Родины,— будь то скалы, где привольно тиграм, или ущелья, где обитают змеи».
Вскоре Лоан совсем выбилась из сил. Мне приходилось то и дело останавливаться и ждать ее, а Кхиет даже несколько раз тащил бедняжку на своей спине. И все же я нисколько не сердилась на Лоан. Напротив, я была очень благодарна ей за верную дружбу: она столько натерпелась из-за меня!
Как бы то ни было, а мы приближались к цели и через час добрались до погранзаставы. Как я и предполагала, посреди небольшой площадки, отвоеванной у скал и валунов, стоял столб, на котором развевался красный флаг с пятиконечной золотой звездой, а мимо проплывали белоснежные облака. Не успела я прийти в себя, как к нам подбежал коренастый пограничник.
— А, это ты, Кхиет? Ну а девочки — дочери начальника нашей погранзаставы? Я уже давно наблюдаю за вами в бинокль,— сказал пограничник. Тон у пограничника был начальственный.
Только тут я обратила внимание на бинокль, висевший у пограничника на груди.
— А где же начальник погранзаставы? — спросил Кхиет.— Было бы неплохо, если бы для начала нас напоили-накормили!
— Начальник погранзаставы руководит операцией — приказано обезвредить группу бандитов, нарушителей границы. Приказ получен на прошлой неделе. По тревоге подняты три погранзаставы: наша и погранзаставы в Ныонгле и Кхауфат. Так что здесь не осталось никого, кроме меня и еще двух бойцов — Тина и Шиу.
От этой новости Кхиет оторопел.
— Если брошены силы сразу трех погранзастав, значит, операция серьезная,— пробормотал он себе под нос.— А мне опять не повезло. В настоящем бою мне опять не бывать.
Пограничник между тем продолжал с любопытством разглядывать меня и Лоан.
— Обе эти девочки — дочери начальника нашей погранзаставы? — снова спросил он.
Кхиет вдруг рассердился:
— С чего ты взял? У него только одна дочь, вот она, ее зовут Бе. А эта девочка — ее подруга, Лоан. Как-никак они здесь гостьи, а тебе не приходит в голову пригласить их в дом, напоить чаем и накормить!
Пограничник всполошился.
— В самом деле,— согласно кивнул он головой.— Я сейчас позову Тина и Шиу.
— Если ты в дозоре, то чем заняты они?
— Чем заняты? Спят, конечно. Ходим в дозор по очереди. Нас ведь осталось только трое.
— Тогда не надо их будить,— сказал Кхиет.— Разве у тебя не найдется какой-нибудь еды для девочек? — Потом Кхиет обернулся в нашу сторону: — Не стесняйтесь, идите за мной! Тут, правда, нет таких просторных домов на сваях, как в селении Муон,— сказал он с видом хозяина.
Пограничник, которого звали Линь, пошел вместе с нами. Пока Кхиет разговаривал с Линем, у нас совсем окоченели руки. Мы двинулись за Кхиетом, дрожа от холода. Под ногами была скала, но не гладкая, а с глубокими трещинами. Нужно было смотреть в оба, чтобы не оступиться. «Если с ноги соскочит сандалия и упадет в трещину — ее уже не достанешь»,— подумала я. Скоро мы увидели дом, до самой крыши увитый плющем. Корни плюща уходили в землю, насыпанную в большие вазоны, сделанные из камней. Перед домом на клумбе, обложенной камнями — в форме пятиконечной звезды,— цвели хризантемы и петушиные гребешки. Чья-то заботливая рука посадила цветы на вершине каменистой горы, чтобы хоть как-то украсить суровый быт пограничников.
«А ведь мой отец служит здесь не первый год»,— подумала я, входя в дом под соломенной крышей. Стены дома были сбиты из досок. Внутри дом оказался разделен на отдельные помещения перегородками из хорошо оструганных досок. Доски выглядели такими гладкими, словно их очень тщательно отполировали. В доме было тепло, кругом царили чистота и порядок. Одно из помещений предназначалось для приема гостей, для занятий и отдыха. Здесь стояла печурка с железной трубой, через которую дым выходил наружу.
— Располагайтесь здесь,— сказал Линь начальственным тоном.— Пейте чай. Видите алюминиевый чайник? Из него берите кипяток. Вот вам заварка. А я пойду за пирогами.
Линь говорил по-вьетнамски медленно и не очень правильно. Мы сели поближе к печурке на низенькие круглые скамеечки, которые здешние мео плетут из индийского тростника. Сидеть на таких скамеечках очень неудобно. Кхиет откуда-то достал кружку, и мы с Лоан по очереди напились чаю. Потом он налил чаю себе. Зеленый чай оказался ароматный и замечательно терпкий. После чашки такого чаю во рту долго держится приятный вкус. Линь между тем принес тарелку с пирогами и поставил на низенький столик.
— Угощайтесь! — сказал он отрывисто, а сам принялся освобождать от листьев вторую порцию пирогов.
Когда Линь подал нам еще одну тарелку с пирогами, Кхиет спросил:
— И это все, что осталось от новогоднего пиршества?
— Есть еще кое-что! — ответил Линь и опять вышел. Через минуту он вернулся с блюдом, на котором лежал большой кусок вареной свинины.— Соль и соус из креветок вон в тех вазах,— сказал Линь.— Соус из креветок у нас очень хороший, в него добавлен горький перчик.
Только тут мы обратили внимание на две большие напольные вазы из старинного фарфора, которым славилась когда-то китайская провинция Цзянси. Непонятно, каким образом эти роскошные вазы оказались на погранзаставе. На обеих вазах были изображены феи, вернее, восемь фей небожительниц. Одна небожительница играла на флейте, другая — на лютне, третья сидела на цапле, четвертая плыла среди облаков, держа в руке широкую шелковую ленту, пятая... Когда я была маленькая, я видела такой рисунок на вазе, которой очень гордился мой дедушка, только дедушкина ваза была величиной с термос на два — два с половиной литра,— в ней на Новый год красовалась веточка персикового дерева, а эти вазы были с меня ростом, то есть высота каждой составляла по меньшей мере метр тридцать.
В одной вазе бойцы держали соль, в другой — соус из креветок, в который был добавлен мелко нарезанный горький перец. И то и другое в этом краю большая ценность.
Линь налил нам соуса в маленькую пиалу, и мы принялись за свинину.
— Закололи свинью, а тут как раз был получен приказ выступать на уничтожение банды,— пояснил Линь.— Стряпней заниматься было некогда, поэтому всю свинину сварили. Часть бойцы взяли с собой, часть мы отнесли по случаю Нового года в селение, у подножья горы. Там нам дали взамен овощей. Мы приготовим их на обед, ладно?
Кхиет возразил:
— Мне надо возвращаться на мою погранзаставу в Ныонгле, а не заниматься здесь стряпней. Этим займешься ты. Приготовь девочкам чего-нибудь вкусненького!
— Но ведь ваша погранзастава тоже получила приказ об уничтожении банды, там небось тоже почти никого не осталось,— вмешалась я в разговор.— Останьтесь с нами, Кхиет!
Кхиет со снисходительным видом погладил меня по голове:
— Нельзя, девочка. Мне надо срочно возвращаться на свою погранзаставу. Не горюй, мы еще встретимся!
Я уговорила Кхиета взять у меня половину сластей: мне захотелось, чтобы он угостил своих товарищей.
Кхиет собрался уходить.
— Будь осторожен! — напутствовал его Линь.
— Не бойся за меня. Лучше смотри в оба за гостьями. Упаси сохрани, если с ними что-нибудь случится. Ты головой отвечаешь за них перед начальником погранзаставы.
Мы вышли из дому, чтобы проводить Кхиета, но Линь велел нам возвращаться назад.
— Идите в дом! — приказал он отрывистым тоном.
Мы все-таки немного постояли у двери, следя глазами за удаляющейся фигурой Кхиета, но очень скоро нам стало зябко, потому что на нас надвинулось холодное плотное облако.
— Идите в дом! — снова приказал нам Линь начальственным тоном, к которому мы уже успели привыкнуть, и, не дожидаясь, когда мы подчинимся его приказу, взял меня и Лоан за руки и увел в дом.
Потянулись скучные дни. Три пограничника, в том числе и Линь, которые остались на заставе, по очереди выходили в дозор, по очереди отдыхали, точнее говоря, спали. К тому же все трое были то ли нунги, то ли мео и не отличались словоохотливостью. Не в пример Кхиету, они ни о чем нас не расспрашивали и вообще мало нами интересовались. Если нам было что-нибудь нужно, мы сами заводили об этом разговор. Пожалуй, Линь с его начальственным тоном был симпатичнее всех, хотя от его тона нас порой коробило.
Иногда мы слышали выстрелы, но пограничники не обращали на них никакого внимания. Вернувшись на заставу, они грели руки у печурки. Иногда пограничники ходили в селение: они поддерживали связь с тамошним отрядом самообороны. По их словам, выстрелы тут никого не удивляют: в этом районе стреляют чуть ли не каждый день. Время от времени бандиты совершают налеты на селения, тогда завязывается перестрелка. Кроме того, охотятся на диких зверей — с провиантом здесь туговато. Пограничники часто задерживают охотников, которые при проверке оказываются оголодавшими бандитами. Иногда бандиты уходят, оставив после себя незатушенный костер, на котором они наспех жарили дичь.
Утром в среду мы услышали какие-то крики. Линь посмотрел в бинокль и увидел внизу группу вооруженных людей. Они бежали по тропинке вверх и громко звали на помощь пограничников. Линь тут же разбудил Тина и Шиу. Все трое проверили винтовки, приготовили патроны, фляжки с водой и сухие пайки. Они переговаривались друг с другом на языке нунгов, поэтому я ничего не поняла, но Лоан, у которой были хорошие способности к языкам, уловила общий смысл.
— Это бойцы отряда самообороны. У них в селе что-то случилось. Нужна срочная помощь,— объяснила мне Лоан.
Я от волнения схватила Линя за рукав и спросила:
— Что случилось?
— Нас зовут на помощь бойцы отряда самообороны. Видно, опять появились бандиты,— ответил Линь.
Теперь уже можно было разглядеть людей, которые упорно карабкались по склону горы, помогая друг другу и громко перекликаясь. Видно было, что они сильно запыхались и очень возбуждены. Линь перегнулся вниз и спросил:
— Что там у вас?
— Беда! У нас беда! — закричали люди наперебой.
Их оказалось четверо: три молодых парня и мужчина, которому на вид было за сорок. Линь снова спросил:
— Что у вас случилось? Опять бандиты напали?
Мужчина покачал головой:
— Бандитов не видно, а дело худо! Пока мы совершали обход, в селение пришла беда. Двое умерли и еще несколько человек при смерти.
Линь, у которого всегда был апатичный вид, тотчас насторожился.
— Объясните толком, что у вас произошло! — вдруг резко сказал он.
— Нас не было в селении двое суток, мы ходили в дозор,— начал один из парней,— а когда вернулись, то узнали, что за это время почти все жители селения заболели, двое уже умерли, еще несколько человек вот-вот умрут. Односельчане позвали шамана, он устроил моление... Вот какая у нас беда.
Пока парень говорил, остальные пытались отдышаться и вытирали шапками пот с лица. Тот, кто был старше всех, с отчаянием сказал:
— Видно, придется сжечь селение и уйти на другое место.
— Об этом говорить рано! — оборвал его Линь и обернулся к Тину и Шиу: — Останетесь на заставе вдвоем. Я пойду в селение.
Четверо бойцов отряда самообороны двинулись назад. Линь зашел в дом, надел стеганую шапку и захватил бидон для воды. Я подскочила и цепко взяла его за рукав:
— Разрешите, я отправлюсь с вами.
Линь покачал головой:
— Нет, нельзя. В этом селении такое уже случалось. Вот и сейчас у них опять начался мор...
— Но ведь люди там умирают не от бандитских пуль, правда? Их косят болезни. Возьмите меня. У себя в школе я иногда заменяла медсестру.
Здесь я немного соврала: в школе быть медсестрой мне никогда не доводилось. Но дома я дружила с медсестрой Зунг. От нее я кое-чему из медицины научилась. Но мои ухищрения не возымели на Линя никакого действия.
— Тебе нельзя,— повторил он.— Командир приказал мне беречь вас обеих как зеницу ока.
— Беречь — это не значит запереть на погранзаставе и никуда не пускать,— обиженно проговорила я.— Если вам можно идти в селение, то почему же мне нельзя? Со мной тоже ничего не случится.
Ничего не ответив, Линь собрался выйти из дома. Тут я сказала ледяным тоном:
— Идите, идите! А я подожду немного и пойду вслед за вами. Если заблужусь, вся ответственность будет на вас.
Услышав это, несговорчивый пограничник остановился у порога и с беспокойством взглянул на меня. Я взяла свой платок в клеточку и накинула его на голову.
— Когда Лоан проснется,— сказала я Тину и Шиу,— скажите, чтобы она сварила рису. Я иду с Линем.
Поскольку Линь был старшим сержантом, а Тин и Шиу только ефрейторами, то достаточно было преодолеть сопротивление старшего по званию. Ефрейторы только молча кивнули головами и принялись спокойно наблюдать, как я догоняю Линя, спускавшегося с горы.
Впереди маячили силуэты бойцов самообороны из селения. Линь был намного выше меня ростом, и каждый его шаг был вдвое длиннее моего. Он шел обычной своей походкой, мне же приходилось почти бежать. К счастью, он вскоре почувствовал, как мне трудно, и замедлил шаги. Как выяснилось потом, этот немного угрюмый парень был чутким товарищем. Впоследствии мы с ним стали друзьями.
Мы добрались до селения Кхум только к полудню. Тени деревьев стали совсем короткими. Когда солнце скрывалось за облаками, его лучи пробивались сквозь матово-серебристую пелену, озаряя мягким светом леса и горы. Селение Кхум расположилось возле каменистого подножья горы, а не посреди зеленеющей долины, как селение Муон. Дома здесь были низкие, тесные, плохонькие — не то что в Муоне. В каждом подворье скопились кучи навоза, их никто не убирал. В Муоне отхожие места были построены поодаль. Здесь же их вовсе не было. В дождь все кругом раскисало, по улицам текли грязные потоки.
— Болезни здесь от грязи,— сказала я Линю.— Тут сплошная антисанитария. Здесь трудно не заболеть. В селении Муон дома высокие, простор, ветер гуляет по долине, и все равно мы с дядей Моком агитировали людей строить хлева для быков и свинарники поодаль от жилых помещений. Под домом должно быть чисто. А тут... Теснота, грязь, здесь любая зараза легко распространится.
— Да-да,— кивнул головой Линь,— уж и командир не раз объяснял им это и приходил уговаривать — все без толку. Единственное, что удалось, так это построить здесь школу — детей учить. Даже не школу — просто домишко, в котором всего одна комната. А в домах у них грязища. Каждый раз после вспышки какой-нибудь болезни оставшиеся в живых люди переносят свое селение на другое место. Они думают, что все зависит от места: коли завелась в селении нечистая сила, оставаться на старом месте нельзя.
Мы зашли в дом старейшины. Оказалось, что у него больна мать. Она лежала в комнате, окно и дверь в которой были плотно завешены одеялами. Старейшина зашептал на ухо Линю:
— Видно, придется уходить с этого места, подальше от этой горы. Нет нам милости от неба, все гонит оно нас и гонит... Ведь дома мы построили совсем недавно — еще земля не прогрелась. Лес едва успели расчистить под поле — еще не выкорчевали всех пней, ни зернышка риса еще не успели вырастить. И вот опять придется вырывать из земли столбы и переселяться на новое место вместе со всеми родными и домочадцами. Такая, видно, судьба у нашего селения — быть вечно бедным. Так и передается бедность от отца к сыну и дальше — к внукам.
Покрасневшие глаза старейшины смотрели не мигая, в них, казалось, иссякла жизненная сила.
— Я, пожалуй, зайду к больной,— сказал Линь.
— Не надо,— покачал головой хозяин.— Не ходи, заболеешь. Она уже стара, что для нее смерть? А ты еще молод, у тебя ни жены, ни детей.
Линь промолчал. Он тихо приподнял одеяло и вошел в комнату. Тяжелый запах больного человеческого тела смешивался здесь с запахом навоза. Преодолевая подступавшую дурноту, я двинулась вслед за Линем, потому что остаться одной в окружении этих незнакомых, чужих людей было еще страшнее. Старая женщина лежала в забытьи. Даже не дотрагиваясь до ее лба, я ощутила исходящий от нее жар. Она лежала, закрыв глаза, и ничего не слышала.
Линь взглянул на посиневшее лицо больной и вышел, тяжело вздыхая. Он сел у очага и, протянув руки к огню, спросил:
— Когда в селении появилась эта хворь?
— Два дня назад началось. Я как раз ходил навестить родителей жены. Буйволятину жарили.— Он остановился, помолчал и продолжал: — Тут рядом шаман Чьеу свои молитвы возносит. Он сказал, что если молитвы не помогут, придется срочно переносить селение на другое место.
Линь нахмурился:
— В доме у этого Чьеу месяцами скрываются бандиты. Мы уже его однажды предупреждали. В следующий раз арестуем — вот и все!
Старейшина не мигая смотрел в огонь печальными глазами:
— Народ в селении встревожен, все потеряли покой. Я не знаю, как и быть.
— Почему до сих пор не послали в уезд за фельдшером? — спросил Линь.— Он привез бы лекарства, научил бы больных принимать их, люди тогда станут выздоравливать. А вместо этого вы ведете разговоры о том, что деревню надо переносить на другое место. Как же это так?
Старейшина сокрушенно покачал головой:
— Народ больше полагается на молитвы. А я нездоров, мне не добраться до уезда. Бойцы отряда самообороны, те, что покрепче, охраняют селение от бандитов. Остались женщины, девушки. Что с них взять?
Я тихонько потянула за полу гимнастерки Линя:
— Далеко ли уездная больница?
— Пешком можно добраться дня за два, на лошади — значительно быстрее.
— Попросите лошадей,— быстро сказала я.— Поедем вместе.
Линь задумался, потом обратился к старейшине:
— Нужны две лошади. Нужно скакать в уездную больницу.
— Прямо сейчас? — округлил глаза старейшина.
— Что же делать? Спасение больных — не менее важное дело, чем ликвидация банд. Здесь медлить нельзя. Нам нужны две лошади.
— И эта малышка тоже поедет? — перевел на меня свой удивленный взгляд старейшина.
Старейшина ни о чем больше не спрашивал, он молча начал спускаться с лестницы, а мы пока решили погреться у огня. Меньше чем через полчаса он вернулся:
— Лошади готовы. Жители селения дали вам на дорогу лепешек и еще корма для лошадей.
И старейшина протянул нам связку лепешек, они были маленькие — вполовину меньше тех, что готовили в Муоне. У меня сжалось сердце: только тут я по-настоящему осознала удручающую бедность местных жителей.
— Едем! — сказал Линь.
Мы спустились вниз. У каждой лошади на шее висел мешок с неочищенным рисом. Седла были рваные, из мешковины. Линь надел на шею связку лепешек, мы сели на лошадей и двинулись в путь. На ровных участках дороги мы понукали лошадей. На подъемах шли пешком рядом с умными животными. При спуске в долину или с перевала Линь приказывал:
— Поводья! Крепче держи поводья!
Затем он пускал своего коня вскачь, и моя лошадка мчалась вслед. Ветер шумел у меня в ушах, голова шла кругом. Стоило лошади оступиться, упасть — и конец. Но к счастью, лошади бежали уверенно и резво, дорога была сухой. К вечеру Линь угостил меня лепешкой. А потом мы подъехали к ручью, спрыгнули с лошадей, умылись и перешли вброд на другую сторону, держа лошадей под уздцы. Вдруг впереди из густых кустов раздался жуткий свист.
Я вздрогнула: мне показалось, что там прячется человек.
Линь словно прирос к земле. Я заметила, что он сильно побледнел, в глазах его застыл ужас. «Уж не заболел ли он?» — подумала я и спросила:
Линь стоял, весь насторожившись, и не отвечал. Вдруг опять раздался леденящий душу свист. Казалось, кто-то забрался в густые кусты, чтобы попугать нас своим свистом. Линь все стоял, не шевелясь, бледный от ужаса. Я не понимала, в чем дело, но тут из кустов с громким свистом вылетела птица. Казалось, она пролетела где-то прямо над головой.
Наши лошади, опустив головы, похрустывали придорожной травкой. А Линь все еще не мог выговорить ни слова. Я с недоумением смотрела на его смертельно бледное, как у больного, лицо. Я взяла его за руку — кожа у него на руке покрылась пупырышками.
— Что с вами? — спросила я.— Вам худо? У меня есть с собой целебная мазь. Дайте я потру вам виски.
Я похлопала Линя по спине, чтобы вывести его из состояния оцепенения.
Как бы очнувшись, он вздрогнул и пробормотал:
— Нет, я не болен... Нет... Нет... Едем!
Он вскочил на лошадь и пустил ее в карьер, хотя дорога была очень плохая. Я с величайшим трудом поспевала за ним. Километра через три мы подъехали к высокому крутому подъему. Линь соскочил с лошади, внимательно оглядел путь, который мы только что одолели. Выражение лица у него было такое, будто перед ним был сам черт или какое-то еще кошмарное видение.
— О-хо! О-хо-хо! — произнес он.
Я улыбнулась:
— Мы скакали, будто за нами гналась нечистая сила. Так недолго и шею себе сломать.
— Если бы ты знала... Ты ведь так ничего и не поняла. О-хо-хо!
Он опять со страхом, даже с ужасом оглянулся назад.
— Что же случилось страшного? — спросила я.
— Сейчас об этом говорить нельзя! — покачал он головой.— Вот дойдем до перевала — тогда скажу.
После этого он велел мне взять лошадь под уздцы и карабкаться по склону вверх. Мы карабкались долго, наверное, не меньше часа. Линь все время молчал. Когда мы добрались до перевала, он что-то пробормотал себе под нос. Потом вздохнул, как человек, с плеч которого свалилась страшная тяжесть, и проговорил:
- Ну вот теперь можно. Ты слышала, там, возле ручья?
— Да, слышала птичий свист.
— Верно... верно...— пробормотал Линь и вдруг заговорил: — Это была не простая птица! Нам повстречалась птица хума, она прилетает за душой человека... Своим свистом она заманивает душу в другой мир. Там, где слышится ее посвист, погибают люди. В прошлом году старейшина сказал мне: «Шесть лет назад селение Кхум располагалось на расстоянии дня пути от погранзаставы Кхауфай.. Дела в селении шли хорошо, но вдруг как-то раз под вечер прилетела птица хума и свистнула три раза. На следующий день жители селения стали один за другим заболевать какой-то болезнью, от которой многие умерли. Вот тогда-то пришлось перенести селение к подножью горы, на которой стоит застава Кхауфай».
— Я слышала, что эту птицу кое-где зовут птицей-повелительницей. Она питается остатками от добычи тигров. Где появляется эта птица, туда приходит тигр. Он задирает людей, может свалить буйвола, утащить поросенка. Верно я говорю?
— Нет! Нет! Нет! — Линь энергично замотал головой.— Совсем не так! Совсем не то! Я услышал об этой птице, когда мне было пять лет. Мой дед рассказал о ней моему отцу. А отец рассказал уже всей семье. В наших краях люди ужасно боятся повстречаться с этой птицей. Случается, что человек, прожив целую жизнь, так и не услышит ее крика. Но если она повстречалась на пути, хорошего не жди.— Он замолчал, проглотил слюну и зашептал: — Старые люди боятся называть эту птицу ее именем. Мой дед говорил, что она не летает при свете солнца, а скрывается в темной листве, поэтому люди в лесу ее никогда не видят. Вот когда птица хума умирает, тогда ее можно увидеть. Кости этой птицы находят под деревьями, скелет у нее похож на человеческий. Череп — будто человеческий, кости крыльев — руки, кости лап — ноги.
— А вам случалось видеть скелет птицы хума? — спросила я.
— Нет, не случалось. Но старики зря говорить не станут,— сказал Линь убежденно и почтительно.
Я поняла, что суеверия в этом краю не изжиты даже у пограничников, и мне стало не по себе. Да разве может птица сеять среди людей смерть своим криком?
Но переубеждать Линя я не стала. Я молча вела свою лошадь, стараясь не оступиться на каменистой дороге. Незаметно стемнело, Линь достал карманный фонарь.
— Закончится крутой подъем, мы снова сядем на лошадей. А лошадей старейшина нам дал неплохих. Они почти такие же, как у нас на погранзаставе,— сказал Линь.— Между прочим, я лучше всех на заставе умею ухаживать за лошадьми. Начальник погранзаставы не раз хвалил меня за это,— добавил Линь с гордостью.
Вдалеке послышался рев тигра. Хотя дядя Мок говорил, что таким ревом тигр зовет тигрицу, мне все же стало страшно, и я на всякий случай поинтересовалась:
— Это тигр, да? Вам не боязно?
Линь засмеялся в ответ:
— А чего бояться? У меня есть и винтовка и карманный фонарик... Если тигра повстречаешь днем, то достаточно запустить в него бамбуковой палкой: он подожмет со страху хвост и бросится наутек.
Я искренне удивилась:
— Это почему же?
— Почему? Дело в том, что на человека нападает только тот тигр, который уже лакомился человечиной. Есть такие тигры-людоеды. А в большинстве случаев тигр боится человека и старается держаться от него подальше.— Линь снова засмеялся.— Не веришь? — спросил он.— Так и знай: если в тигра запустить острой бамбуковой палкой, он действительно бросится наутек. Тигр очень боится острой бамбуковой палки, потому что ею можно сильно повредить ему шкуру. Как только из раны брызнет кровь, тигр примется зализывать пораненное место, язык у тигра шершавый, поэтому кровь не унимается, а рана становится еще больше. Бывают случаи, когда тигр умирает не от пули, а от метко брошенной бамбуковой палки с острым концом.
Стало совсем темно, но и крутой спуск закончился. Линь велел мне снова сесть на лошадь, сам тоже поехал верхом. Я ехала сзади, потому что Линь освещал дорогу фонариком. При мерцающем свете фонарика от сидящего верхом на лошади Линя падала причудливая тень. «Как странно,— думала я,— Линь ужасно испугался крика какой-то птицы, но ничуть не боится ни тигра, ни бандитов. В ночном лесу ему не страшнее, чем на рисовом поле. А мне было жутковато, хотя назвать меня трусихой нельзя. Мне за каждым кустом мерещился если не тигр, то медведь или огромный удав, готовый в любую минуту сжать меня в своих страшных объятиях». То там, то сям мерцали странные огоньки, похожие на горящие в темноте глаза хищников. Я отлично понимала, что это фосфоресцируют гнилушки, и все же обливалась холодным потом от страха.
— Товарищ Линь, позвольте мне ехать впереди,— попросила я.
— А кто будет освещать дорогу? И потом здесь надо держать ухо востро: вдруг где-нибудь поблизости притаился бандит? — возразил Линь.
Сначала я опешила, но потом опять стала упрашивать Линя разрешить мне ехать впереди.
— Ехать сзади мне не нравится,— упрямо твердила я.
Линь искренне удивился:
— Отчего же? По горной дороге лучше ехать сзади.
Я сдалась, но страх не отпускал меня ни на минуту: меня охватывало жуткое чувство от сознания того, что за моей спиной непроглядная темень. Мне все время казалось, что из темноты на меня со всех сторон смотрят глаза голодных хищников.
— Товарищ Линь, я боюсь...— жалобно сказала я.
Тогда Линь спрыгнул с лошади, подошел ко мне и удивленно
спросил:
— Что случилось?
Ему пришлось посадить меня сзади себя, а моя лошадь послушно пошла за лошадью Линя. Я крепко вцепилась в ремень Линя. Время от времени я в испуге оборачивалась назад и всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть мерещившихся мне тварей. Но мало-помалу я привыкла к темноте и перестала бояться: мерное цоканье конских копыт действовало на меня успокаивающе. Точно так же на меня действовало тиканье часов, а стук вагонных колес меня усыплял. Перестав трястись от страха, я впала в дремотное состояние. Веки у меня стали тяжелыми, глаза слипались. Время от времени нам перебегала дорогу лисица и скрывалась в густых кустах. От неожиданности я вздрагивала, настораживалась, но тут же успокаивалась. Иногда ночное безмолвие нарушалось кваканьем лягушки, на которое я теперь не обращала ни малейшего внимания. Я перестала вздрагивать даже тогда, когда из долины доносилось рычание тигра. Веки мои настолько отяжелели, что я уже была не в силах их поднять. В конце концов я задремала. Некоторое время я еще слышала сквозь дремоту монотонное цоканье копыт, но потом сон окончательно сморил меня, и я уже больше ничего не слышала.
Когда я проснулась, то увидела дивной красоты долину, в которой размещался живописный городок. Это был уездный центр. Вдоль главной улицы стояли кирпичные дома. Ворота больницы были еще закрыты. Из проходной доносился мощный храп сторожа. От этого храпа, казалось, дрожит крыша из красной черепицы. Когда мы принялись будить сторожа, он недовольно заворчал, едва приоткрыв сонные глаза:
— В такую рань к больным не пускают. Вы небось на лошадях? Нам только конского навоза не хватает... Привяжите лошадей подальше от ворот.
Обругав нас, сторож закрыл глаза и хорошенько укутался цветастым ватным одеялом.
Линь сказал сердито:
— Мы не собираемся навещать больных. У нас важное дело. Нам нужно переговорить с врачом.
Сторож приоткрыл глаза и раздраженно спросил:
— С каким именно? У нас два врача.
Линь смешался, но я сразу пришла к нему на помощь:
— С главным врачом больницы. Скажите ему, что его срочно вызывает старший сержант с погранзаставы Кхауфай.
Сторож не спеша оглядел сначала меня, потом Линя, с кряхтением вылез из-под одеяла — как улитка вылезает из раковины. После этого он надел ватник, сунул ноги в самодельные сабо и исчез, а мы привязали лошадей и вернулись назад. Примерно через четверть часа к нам вышел мужчина в белом халате. Увидев меня, он приветливо спросил:
— Ты не местная? Ты с равнины?
— Да.
— Откуда же?
— Из провинции Бакнинь.
— А я из провинции Ниньбинь. Ты бывала в Ниньбине?
— Нет.
— Это неважно. Раз ты тоже с равнины, значит, мы с тобой почти земляки. Знаешь, как хочется иной раз поговорить с земляком!
Тут только врач более внимательно посмотрел на рослого пограничника, который молча стоял за моей спиной, и спохватился. Он протянул Линю руку и вежливо сказал:
— Здравствуйте! Давайте пройдем в помещение!
Мы рассказали врачу, которого звали Тинь, о беде, свалившейся на жителей селения Кхум.
— Вообще-то этим должно заниматься управление здравоохранения провинции. Но у них не хватает медицинских работников, а многие селения к тому же расположены далеко от дороги. Особенно высокогорные селения народности мео: попробуй до них добраться. К сожалению, там до сих пор случаются эпидемии.
— Вы поедете с нами в селение Кхум? — спросила я напрямик.
— Право, не знаю, как быть,— ответил врач с нерешительным видом.— Я не имею права оставить больницу. У нас ведь бывают случаи, когда требуется срочное хирургическое вмешательство.
— А разве вас не может заменить на это время другой врач? Ваш заместитель, например? Вам ведь надо отлучиться на каких-нибудь три-четыре дня...
Врач рассмеялся, обнажив темные от табака зубы:
— А известно ли тебе, что вот уже несколько лет я работаю без отпусков? Если быть точным, то за пять лет и три месяца я ни разу не был в отпуске! Моему младшему сыну — он живет на равнине с матерью — пять лет, но он так и не видел своего отца. Он знает меня только по фотографиям.
— Здесь острая нехватка врачей. Скажу тебе по секрету, что я даже не врач, а всего лишь фельдшер, хотя все тут величают меня доктором. В этой больнице есть еще один фельдшер и шесть медсестер, две из них вьетнамки, остальные из местных, а местные подготовлены слабо... Вот какие у нас дела,— сказал врач с тяжелым вздохом.
Тут в разговор вмешался Линь, который до сих пор не проронил ни слова.
— Разрешите доложить: мне в данный момент положено быть на своем посту и принимать меры против бандитов, а я вот взял и оставил погранзаставу на своих товарищей, всю ночь скакал на лошади, чтобы поскорее добраться до больницы. Вы уж постарайтесь выбраться в селение Кхум, иначе оно вымрет. Наполовину вымрет. Тамошние жители думают, что они спасутся, только если покинут селение и переберутся на другое место. То же самое им внушает шаман Чьеу. Он говорит: если жертвоприношения не помогут, надо уходить из селения. Я уверен, тут медлить нельзя.
В голосе Линя было столько тревоги, что я невольно подумала: его напугала не только смерть нескольких жителей селения Кхум: куда больше суеверный Линь испугался жуткого свиста птицы хума.
Я заглянула врачу в глаза и сказала с мольбой в голосе:
— Поезжайте с нами! Положение ведь отчаянное.
— Ну что ж... Другого выхода, видимо, нет. Подождите меня здесь! — неожиданно сказал он.
С этими словами Тинь ушел. Через некоторое время он вернулся с санитарной сумкой, набитой инструментами и лекарствами.
— А теперь поспешим,— сказал Тинь.— Мне дорога каждая минута.
В это время откуда-то прибежала пухленькая медсестра. Она протянула Тиню пакет с едой:
— Это вам на дорогу!
— Спасибо. Очень прошу не спускать глаз с больного, которого привезли вчера вечером. Сами знаете, менингит — болезнь очень опасная.
— Хорошо. Я помню.
Мы вышли через проходную и направились к лошадям. Тинь вскочил на крупную лошадь вороной масти, на которой до этого мы с Линем ехали вдвоем. А мы теперь уселись на рыженькую лошадь, поскольку она всю ночь шла без всадника и не устала.
Тинь не мог дремать, сидя верхом на лошади. Его худое лицо все время оставалось оживленным, глаза блестели. Линь тоже не сомкнул глаз. Только я, удобно устроившись за спиной Линя, немного подремала.
Мы провели в пути весь день и всю ночь. До селения Кхум добрались утром. Въехав в селение, мы поняли по веткам на дверях домов, что в селении есть новые покойники. Плач, доносившийся из этих домов, заглушался выкриками шамана Чьеу и барабанным боем. Мы первым делом пошли к старейшине. Тинь был весьма немногословен: кивнув старейшине, он сразу направился в комнату, где лежала больная старуха — мать старейшины. Не обращая никакого внимания на смрад, он внимательно осмотрел ее и только после этого повел разговор со старейшиной. Говорил он на языке нунгов:
— Она заболела оттого, что поела мяса сдохшего от болезни буйвола или быка.
Глаза старейшины округлились от удивления.
— Верно, верно! — подтвердил старейшина.— Она действительно ела мясо околевшего буйвола, когда была в гостях у моей младшей сестры.
— Все, кто ел мясо этого буйвола, обязательно заболеют,— сказал фельдшер Тинь.
— А вылечить их можно? — спросил старейшина.
— Можно, но для этого всем надо срочно сделать уколы. Кроме этого, надо принимать лекарство, которое я им дам.
Старейшина обрадовался и кинулся к выходу, крикнув на ходу:
— Я скажу об этом всем односельчанам. Пусть они поскорее узнают, откуда пришла беда. Они думают, что их за что-то покарало небо.
Вернулся старейшина быстро. Видно было, что он очень спешил.
— Ох, беда-то какая! Многие ели мясо этого буйвола, заболевших очень много... Идемте со мной!
Фельдшер Тинь сделал укол старухе, потом достал из своей сумки какое-то лекарство и объяснил жене старейшины, как надо лечить старую женщину. Потом он вскинул сумку на плечо и ушел вместе со старейшиной.
— Ну, а нам пора возвращаться на заставу,— сказал Линь.
— А можно мне остаться? Я хочу посмотреть, как фельдшер будет лечить больных.
— Тогда оставайся,— с улыбкой сказал Линь.— А мне надо на заставу. Узнаю, как там дела,— и назад. Договорились?
Я кивнула головой и побежала догонять фельдшера Тиня и старейшину. Я ходила с ним по домам, гордо неся на плече санитарную сумку. Мне было доверено смачивать спиртом вату и протирать кожу больного в том месте, где Тинь собирался сделать укол. Кроме того, я дезинфицировала на огне иглу. Все думали, что я настоящая медсестра, только очень маленькая, и бросали на меня одобрительные взгляды.
Стало темно, а мы еще не успели обойти всех заболевших. Старейшина зажег факел и показывал нам дорогу. Осталось обойти еще несколько домов, в которых жили самые зажиточные семьи. Здесь пытались изгнать из больных злого духа с помощью жертвоприношений, которые доставались шаману Чьеу. Перепадало ему немало: от каждой семьи по двенадцать метров розового шелка и столько же белой материи, по блюду сваренного на пару клейкого риса и по вареной курице. Несмотря на все эти старания, больные продолжали метаться в жару. Им не помогал ни пепел от сгоревших ароматных палочек, ни предназначенная для сожжения ритуальная бумага, которую клали им на лоб и на живот. В таких домах нам говорили с уверенным видом:
— Эту болезнь вылечить нельзя. Мы сделали все, что надо, а больной по-прежнему лежит с закрытыми глазами и вот-вот испустит дух.
Потом обращались к старейшине:
— Придется снова перебираться на другое место.
Старейшина возражал:
— Доктор сделает больному укол, даст лекарство и болезнь отступит. Он уже обошел все дома, где есть больные.
Хозяева отвечали с безразличным видом:
— Если он хочет сделать укол, пусть делает. Только это не поможет, потому что за ручьем несколько раз прокричала птица хума...
«Опять эта птица хума,— подумала я.— Почему онa своим
криком внушает жителям селения такой панический ужас?»
— Надо сделать укол! — сказал фельдшер.— Помоги мне.
Я привычным движением смочила спиртом вату, прокалила
на огне иглу, фельдшер расколол очередную ампулу. Я в тот момент подумала, что в будущем вполне могу стать врачом, но только не хирургом. Потому что при виде крови у меня начинала кружиться голова, и я чуть ли не теряла сознание. Наконец мы сделали укол последнему больному. Спускаясь по лестнице, я с облегчением сказала:
— Все!
Но старейшина, который хорошо понимал по-вьетнамски, возразил:
— Нет, не все. Вон там на отшибе стоит дом, в нем живет очень бедная семья. У них этой болезнью заболел двенадцатилетний сынишка. Родители обошли все селение, чтобы собрать денег на подношение шаману. Сейчас шаман Чьеу у них в доме.
— Мы пойдем туда? — спросила я у фельдшера.
По правде говоря, мне уже не хотелось никуда идти, кругом была густая тьма, дул холодный промозглый ветер, факел в руках старейшины почти совсем догорел. Но фельдшер Тинь ответил без колебаний:
— Конечно, пойдем. Потерпи еще немного!
Старейшина посмотрел на сгоревший факел и сказал:
— Постойте тут и подождите меня. Я сейчас раздобуду другой факел. Назад путь неблизкий, без факела не обойтись.
С этими словами старейшина свернул к ближайшему дому, а мы с фельдшером Тинем остались вдвоем в кромешной тьме. Тинь положил мне на плечо руку:
— Замерзла? Ты здесь недавно и вряд ли успела привыкнуть к здешнему холоду. А когда привыкнешь, будешь себя чувствовать неплохо, щеки у тебя станут румяные. Почему-то девушки с равнины легко переносят здешний климат, а мужчины — нет. Мужчины здесь сильно теряют в весе.
— Почему вы не попросите, чтобы вас перевели поближе к родным местам? — спросила я.— Долго жить здесь наскучит.
Фельдшер беззлобно усмехнулся:
— Твоими устами да мед пить! Если бы можно было добиться перевода в другое место, я не проторчал бы здесь пять лет без отпусков! Нет замены. Нельзя же оставить больных и удрать...
— Вот и мой отец рассуждает так же. Каждый раз, когда он приезжает на побывку, мама просит его подать рапорт начальству, но он говорит, что нет замены. В результате отец прослужил на заставе Кхауфай без малого десять лет.
Фельдшер ласково похлопал меня по спине:
— Желающих приехать сюда на работу очень мало. Все рвутся не сюда, а отсюда. А дел здесь непочатый край, не каждому по плечу вынести здешние перегрузки. Если я брошу все и уеду, меня будут мучить угрызения совести; вот и продолжаю работать как вол.
Наконец вернулся старейшина с большим факелом, который горел очень ярко.
— Пошли! — кратко бросил он.
Стало еще холоднее. Мы передвигались в густом тумане, как сомнамбулы: то куда-то проваливались, то снова нащупывали тропу. Мы шли не меньше часа, пока наконец не уперлись в нужный дом. Еще на лестнице мы услышали истошные вопли шамана. Он с дикими криками прыгал и пританцовывал посреди дома. На алтаре лежали подношения: розовый шелк и белая ткань. Не забыли хозяева и о вареной курице. Тускло горели сделанные из говяжьего жира свечи, отчего в доме стоял тяжелый удушливый запах и летала копоть.
Увидев нас, шаман прекратил свою пляску. Когда старейшина объяснил хозяину дома, зачем мы пришли, шаман сердито заворчал:
— Пусть доктор колет больного, а я ухожу. Но если злой дух снова вернется в ваш дом, пеняйте на себя. Я к вам больше ни ногой!.
Хозяин дома, изможденный мужчина лет тридцати, который, судя по желтой коже, страдал тропической малярией, сидел с удрученным видом. И он и его жена были одеты очень бедно. Увидев, что шаман собирается уходить, хозяева переполошились. Но старейшина сказал шаману строгим тоном:
— Разве вы кого-нибудь хоть раз вылечили? Сколько вы ни пытались изгнать злого духа — все без толку. Помочь больным сможет только доктор. Пусть он сделает мальчику укол.— Потом старейшина обратился к перепуганным хозяевам: — Мы уже были во всех домах, где есть больные. Каждому больному сделан укол. Остается только ваш сын.
Взглянув на алтарь, старейшина спросил:
— Я вижу, вы приготовили подношения для шамана?
Несчастные родители больного ребенка с надеждой посмотрели на фельдшера: может быть, он и в самом деле спасет их единственное дитя? Они стали сами просить, чтобы фельдшер сделал больному укол, и этим страшно рассердили шамана.
Шаман надел шапку, снял с себя длиннополый ритуальный халат и сделал вид, что собирается уходить. Хозяева совсем растерялись. Они бросились к шаману, стали цепляться за его одежду, умоляли забрать приготовленные для него подношения.
— Пожалейте нас! Мы с ног сбились, пока не раздобыли все что положено... Смилуйтесь над нами!
Фельдшер Тинь оказался в трудном положении, но медлить было нельзя: лежавший за перегородкой ребенок громко стонал. Тинь пошел к ребенку. Тот лежал не на циновке, а на бычьей шкуре. Это был тщедушный мальчонка. Его глаза с сильно расширенными зрачками смотрели в одну точку. Он то жалобно стонал, то что-то бормотал на языке нунгов: у него был бред.
Осмотрев ребенка, фельдшер Тинь сказал:
— Положение очень серьезное. Нельзя терять ни минуты.
Я приготовила шприц, и фельдшер сделал ребенку укол
прямо в тесной полутемной каморке, провонявшей горелым говяжьим жиром. За перегородкой шаман Чьеу что-то втолковывал старейшине обиженным голосом. Фельдшер Тинь сказал мне:
— Выйди отсюда, а я посижу и понаблюдаю за мальчиком. Ему совсем худо.
Когда я вышла из душной каморки, старейшина выразительно посмотрел на меня.
— Сделали укол, но доктор говорит, что мальчику очень плохо,— объяснила я.
Старейшина спросил у отца мальчика:
— Он был у твоего брата и ел там мясо околевшего буйвола?
— Ну да. У меня не было денег, а то бы и я купил мяса.
— Хорошо, что ты не купил у своего брата этого мяса. Если бы вы с женой тоже поели его, то обязательно заболели. Моя жена не заболела лишь по чистой случайности: гостила у своей матери в селении, что по ту сторону горы.
Шаман Чьеу молча слушал разговор. Видя, что о нем забыли, он совсем обиделся.
— Я, пожалуй, пойду,— сказал он с хмурым видом. Взвалил на плечи свой мешок и криво усмехнулся, показав мелкие острые зубы.— Не вините меня, если вернется злой дух.
Хозяева опять переполошились, побледнели от страха.
— Не уходите! Мы просим вас остаться. Сжальтесь над нами и нашим сыном! — в один голос запричитали они.
Шаман топтался на месте. Ему, видно, не хотелось остаться без подношений. Он покосился на алтарь, однако ничего не сказал.
Тогда старейшина решил уладить дело миром.
— Ладно, оставайтесь,— сказал он.— Уважьте хозяев, раз они приготовили жертвоприношения по всем правилам. Чем больше целителей, тем лучше...
Шаман Чьеу медленно повернул назад, снял с плеча свой мешок, достал оттуда ритуальный халат, надел на себя и уселся перед алтарем. Сначала он что-то бормотал себе под нос, размахивая при этом тремя ароматными палочками, затем начал подпрыгивать, издавая пронзительные крики, и время от времени садился на пол. Потом все повторялось в том же порядке. Я заметила, что хорошо заученные и размеренные движения и истошные крики не очень утомляют шамана. Мне вдруг он стал противен. Это был пятый дом, в котором он совершал ритуал. Ночью хозяева домов, в которых побывал шаман, отнесут к его дому подношения, хотя всем больным фельдшер Тинь сделал инъекции, само собой разумеется, бесплатно. А шаман за это получит шестьдесят метров розового шелка, столько же метров белой материи, пять блюд сваренного на пару клейкого риса и пять вареных куриц. Для любой семьи из селения Кхума это целое богатство!
Мне неожиданно пришла на память фраза из учебника: «Невежество идет рука об руку с бедностью». Я подумала, что это действительно так.
Я взглянула на шамана: он весь был поглощен ритуальным танцем. Потом я стала разглядывать бамбуковый настил, на который шаман время от времени кидался, совершая ритуальный танец, и мне в голову пришла идея. Тогда я спустилась по лестнице во двор.
От зажженных в доме свечей и керосиновой лампы на сырую от росы землю падали тусклые блики. Я выдернула из изгороди острую бамбуковую жердину и потихоньку проскользнула в хлев. Эта семья считалась бедной: в хлеву я увидела только трех быков, а свиней было довольно много. При моем появлении быки забились в угол. Сквозь широкие щели в полу просачивались полосы света. Я выждала момент, когда шаман Чьеу очередной раз высоко подпрыгнет, после чего сядет на пол, и сунула острую бамбуковую жердину в щель.
Раздался дикий вопль шамана.
Я бросила жердину и кинулась наутек. Мне до сих пор непонятно, каким образом я ориентировалась в беспроглядной тьме и бежала именно по той тропинке, по которой некоторое время тому назад старейшина привел сюда фельдшера Тиня и меня. Было так темно, что я не смогла бы увидеть пальцы на собственной руке, а я бежала правильно, словно дорога каким-то непостижимым образом запечатлелась в моей памяти.
В лицо мне хлестали мокрые ветки пампельмусов, которые росли возле тропинки, но это меня не смущало. Вначале я слышала за собой топот ног, но вскоре он затих: шаман, видно, понял, что догнать меня ему не удастся, и повернул назад. Тогда я пошла шагом, но еще долго не могла отдышаться. Щеки у меня горели. Вдруг впереди кто-то посветил карманным фонариком. «Это, видимо, совершает обход боец из отряда самообороны»,— подумала я, но в ту же минуту услышала знакомый голос Линя:
— Ты почему разгуливаешь одна в темноте? А где Тинь?
Я кинулась к Линю и крепко прижалась к нему. Как
— Проголодалась? — спросил Линь.
— Нет, нисколько.
— Почему ты так тяжело дышишь?
— За мной гнался шаман Чьеу. Я от него убежала,— выпалила я, с трудом переводя дух.
— Какой ужас! — пробормотал он, а я стала рассказывать о том, что произошло.
Когда рассказывала про то, как уколола шамана бамбуковой палкой, Линь тихонько хихикнул.
— Этот шаман — нехороший человек. Он злой и завистливый, так что поделом ему.— Линь погладил меня по голове и удивленно спросил: — А где твой шерстяной шарф?
Тут только я обнаружила, что, убегая от шамана, потеряла шарф.
Линь меня успокоил:
— Сейчас я отведу тебя в дом старейшины, а сам поищу шарф. Потом мы отправимся на заставу.
Я послушно вернулась в дом старейшины.
Жена старейшины накормила меня горячим рисом. Через некоторое время пришли Линь, старейшина и фельдшер Тинь.
— Ты задала мне лишнюю работу, тебя следует наказать,— сказал Тинь сердито.
Старейшина с любопытством оглядел меня, словно увидел в первый раз, и ухмыльнулся.
Линь молча прислонил ружье к стене, подсел поближе к очагу и стал греть озябшие руки. Тинь не удержался и рассказал мне о том, что было после того, как шаман наткнулся на острую бамбуковую палку. Никому ведь было невдомек, отчего шаман вдруг взвыл дурным голосом, прекратил моление, кубарем скатился с лестницы и бросился за мной. Не догнав меня, он вернулся назад. Шаман раскричался и стал требовать от хозяина дома, чтобы тот удвоил жертвоприношения. Хорошо еще, что в этот момент появился Линь. Шаман испугался и ушел, прихватив с собой приношения, так что хозяину дома не нужно будет самому тащиться с ними ночью в горы.
— И все-таки ты поступила неблагоразумно. Если бы не подоспел Линь, ты могла бы попасть в нехорошую историю,— сказал Тинь.— Старейшина — человек сознательный, не то что другие жители селения. Они слепо верят шаману и если мы ведем себя неуважительно по отношению к нему, то считают, что тем самым мы задеваем их достоинство и не уважаем их обычаев.
— Разве этот шаман вылечил хоть одного человека? Он ведь обманывает людей, вымогает у них подношения, пользуется их невежеством,— возразила я.
— Верно,— сказал Тинь, кивнув головой.— И все же нам надо вести себя сдержанно. Горячность лишь вредит делу.
Старейшина покрутился в кладовке и вернулся с куском сушеной оленины.
— Угощайтесь,— сказал он мужчинам.— Эти дни я ходил как потерянный. Шуточное ли дело — перебираться всем селом на другое место! Теперь у меня отлегло от сердца.
— Шаман Чьеу все время пугал нас,— вмешалась в разговор жена старейшины.— Он говорил, что нужно уходить отсюда, иначе все селение вымрет.
— Многие очень боятся шамана,— сказал старейшина.— Было время, когда мы с женой тоже его боялись. Он скверный, злой человек. Я очень благодарен и вам, доктор, и вам, товарищ пограничник.
К моему изумлению, он обратился и ко мне:
— Ты радуешь мне душу. Я хотел бы, чтобы у меня была дочка, похожая на тебя. С такими же умными черными глазами.
В очаге жарко пылал огонь, на наших лицах трепетали красные отблески, а мы тихонько вели беседу.