Я не могу позволить себе поддаться искушению и заняться подробным описанием горной дороги, которая в конце концов привела нас в селение Муон; многочисленных ручьев и речек, попадавшихся на нашем пути; холодных ключей, бьющих из расселин в скалах; огромных бабочек удивительной красоты,— описание всего этого заняло бы многие страницы, а я не хочу отнимать у вас, дорогие читатели, слишком много времени. Я расскажу лишь о чудесных, незабываемых днях, проведенных в гостях у дяди Мока в горном селении Муон.
Это небольшое селение раскинулось в долине, со всех сторон теснимой горами. Селение очень красивое. Тем, кто никогда не был в этом селении, обязательно захочется побывать там. Но заранее предупреждаю: уезжать оттуда не захочется. В селении десятка два домов, находятся они на почтительном расстоянии друг от друга: чтобы добраться до дома соседа, надо сделать шагов сто. Но если покликать соседа прямо из своего дома, он услышит тебя, потому что кругом тишина и покой и к тому же в горах любой звук трижды отдается звучным эхом. Дома в селении Муон совершенно не похожи на дома вьетнамских крестьян. Они стоят на высоких сваях, которые в два раза выше столбов, подпирающих крышу общинного дома у нас на равнине. На постройку каждого такого дома уходит не один десяток кряжистых бревен. Пол из досок или расщепленного бамбука настлан на балки, опорой которым служат сваи. Со стороны главного фасада в дом поднимается лестница. Из довольно просторной галереи площадью в три-четыре циновки вы пройдете через дверной проем внутрь дома. Такая же галерея, только совсем узкая — не более метра в ширину,— есть у задней стены дома, там тоже лестница. Эта узкая галерея используется, по сути дела, как кладовая: там стоят кувшины с водой, корзины с только что выкопанным маниоком, там же держат небольшой запас сухих дров, которые всегда должны быть под рукой. Отсек, служащий кухней, тоже находится рядом с черным ходом. В этом отсеке устроены антресоли, на которых стоят корзины с рисом, кукурузой, фасолью, а также с сушеными бататами и сушеным маниоком, которые идут на корм свиньям. Под очагом положен лист железа или сделано квадратное возвышение из глины, чтобы не загорелся деревянный пол. Осенью и зимой в очаге в любое время суток тлеют головешки: здесь принято жечь чуть ли не двухметровые поленья, которые сначала наполовину торчат из очага, постепенно обгорая с одной стороны. В очаге то пляшет жаркое пламя, то тлеют угли, словно по черному бархату рассыпаются красные искры. Здесь можно, когда захочешь, испечь бататы, маниок, поджарить зерна клейкого риса. Иными словами, когда требуется приготовить пищу, не нужно разводить огонь заново. Из кухни есть ход в главное помещение, к которому примыкает передняя галерея,— на нее ведет главная лестница. Основное помещение, пожалуй, просторнее пятикомнатного дома у нас на равнине. Когда мы с Лоан впервые поднялись в дом дяди Мока, то опешили от неожиданности: нам показалось, что мы не в обыкновенном доме, а в деревянных хоромах какого-то местного богача. Главное помещение делится легкими перегородками на комнаты разных размеров. С левой стороны от главного входа мы насчитали четыре небольшие комнаты с прочными наглухо закрывающимися дверями. Дядя Мок объяснил нам, что это —
женская половина дома, раньше там жила жена дяди Мока с детьми. Он сохранил в прежнем виде убранство этих комнат: матрасы, одеяла, подушки, москитные сетки — все цело. Летом дядя Мок выносит все эти вещи во двор, вытряхивает и выбивает из них пыль, потом оставляет для просушки на солнце. Приведя нас к себе в дом, он сразу занялся этим делом. От вынесенных во двор вещей пахло плесенью, а мужественное, с резкими чертами лицо дяди Мока вдруг посерьезнело. Я подумала: ему, наверное, бывает очень тоскливо и одиноко в этом просторном доме, вот он и обрадовался случаю взять под свое покровительство двух девчонок, попавших в беду, и уже успел искренне привязаться к нам. Он нагрел воды, чтобы мы могли помыться и постирать свое бельишко, а просушенные и проветренные постельные принадлежности велел отнести назад, на женскую половину, которую он предоставил в наше распоряжение. Потом дядя Мок позвал угрюмого на вид старика, обросшего густой бородой, и долго ему что-то объяснял на языке нунгов, после чего тот ушел и вскоре вернулся с большим остро наточенным ножом, при виде которого у меня мурашки поползли по спине. Мы присмирели и не без страха ждали, что будет дальше. Дядя Мок перебросился с бородачом несколькими фразами. У меня немного отлегло от сердца, когда он показал пальцем на одну из пятнистых свиней, рывшихся во дворе. Судя по жестам дяди Мока и бородача, они наконец поладили: каждый согласно кивал головой. После этого оба спустились по черной лестнице и начали с гиканьем гоняться за свиньей, пока не изловили ее. «Эта свинья весит не менее сорока килограммов,— подумала я,— а бородача дядя Мок позвал для того, чтобы он заколол свинью». Мы с Лоан окончательно успокоились.
Ни я, ни Лоан никак не ожидали, что дядя Мок устроит в нашу честь такой роскошный пир с блюдами из свинины, которые принято готовить у нас в равнинных районах. Он приготовил даже рулет из постной свинины и свиную колбасу, а голову и ножки сварил и разложил на большом красивом подносе, сплетенном из золотистого бамбука.
— Родственникам и близким друзьям прилично войти в дом с черного хода, а незнакомых людей и важных гостей впускают с главного. Так здесь принято.
Когда гости уселись в кружок прямо на полу, застланном циновками, дядя Мок обратился к ним со следующими словами:
— Я устраиваю для всех угощение по случаю приезда ко мне вот этих двух девочек. Прошу их любить и жаловать. Ради такого дела я решил угостить вас мясом, только вот клейкий рис сварил на пару неумело — не мужское это дело, да и свинину приготовил не очень вкусно — не стариковское это занятие, зато на душе у меня радостно. Угощайтесь, дорогие гости!
Все это было сказано сначала на вьетнамском языке, потом переведено самим же хозяином на язык нунгов. Гостям все это пришлось явно по душе: они заулыбались, стали гладить нас по голове и пожимать нам руки. Оказавшись в центре внимания, мы с Лоан покраснели от смущения. Впрочем, Лоан очень быстро освоилась со своей ролью: через несколько минут она уже весело смеялась и с самым непринужденным видом поворачивалась то к одному, то к другому гостю.
Женщина в платье цвета индиго довольно сносно говорила по-вьетнамски.
— Ой, какие вы обе хорошенькие,— сказала она, разглядывая нас.— Какие послушные, какие славные девочки! А сколько вам лет? Только по тринадцать? Быть не может! Такие большие — и всего тринадцать лет! У нас в горах вы расцветете, кожа у вас станет розовая, как лепестки цветов персика. Вот увидите: вам не захочется возвращаться назад...
Дождавшись, когда гостья закончит свои речи, дядя Мок взял в руки кувшин с узким горлом и стал наливать в фарфоровые чашечки вино. Я насчитала у него двенадцать фарфоровых чашечек из Цзянси и очень удивилась: как это дяде Моку удалось в долгие-долгие военные годы сохранить эти хрупкие чашечки? Ведь ему* как и остальным жителям селения, приходилось не раз уходить в джунгли, скрываясь от преследований карателей.
— Давайте пожелаем здоровья моим маленьким гостьям,— начал дядя Мок свой тост.— Желаю также доброго здоровья всем жителям нашего селения. Пусть у вас будут крепкие ноги и сильные руки, пусть всем вам сопутствует удача на охоте, пусть уродится на ваших горных полях столько риса, сколько могут вместить ваши закрома!
Гости стали чокаться, после чего принялись за еду. На чистых и красивых плетеных подносах громоздились большие куски жаренной на углях и вареной свинины, а также свиные потроха, тут же лежали острые ножи — их было три.
Каждый сам отрезал себе от того куска, который ему нравился. Завязалась беседа. Когда гости немного захмелели, дядя Мок ушел внутрь дома и скоро вернулся с даном . Он протянул дан тому самому бородачу, который, видимо, славился умением ловко заколоть свинью и хорошо разделывал свиные туши. Каково же было мое изумление, когда бородач начал перебирать струны дана. Выражение лица у него сделалось блаженным и добрым. Тинь-тинь-тинь... танг...-тинь-тинь!..— запели струны.
Полилась грустная мелодия, гости тут же тихонько подхватили ее. Их протяжное пение сливалось с шумом горного ручья и журчанием воды, которая текла с горы по бамбуковым трубам. К этому необыкновенному хору присоединялся мерный стук водяных рисорушек. Я вдруг подумала, что время здесь течет удивительно медленно: в горах еще не минул год, а у нас на равнине уже истекло целое столетие.
Солнце давно зашло. В полутьме лица гостей стали едва различимы. Никто из них уже ничего не ел и не пил: теперь все с увлечением пели. Они кончали одну песню и начинали другую. Мелодии мне показались довольно однообразными. Песни в этом горном краю сильно отличаются от тех, что поют у нас на равнине, почти все они печальные и протяжные. Когда тьма совсем сгустилась и над верхушками гор замерцали звезды, дядя Мок опять ушел внутрь дома и на этот раз вернулся с керосиновой лампой. Когда он зажег ее, гости перестали петь. Они встрепенулись, оживились, снова завязалась беседа, многие опять потянулись за угощением. Дядя Мок время от времени говорил что-то смешное, в ответ гости сдержанно смеялись. Как я узнала потом, в этом краю горцы редко смеются. Если бы не было дяди Мока, они бы провели весь вечер за едой и пением. От лампы падало большое светлое пятно, а кругом была кромешная тьма, только вдали едва различались темные очертания гор. Из лесу донесся крик какого-то зверя — то ли оленя, то ли косули. О том, как кричат олени и косули, я раньше знала только по кино...
Все здесь было для меня ново и интересно. Я с наслаждением вдыхала прохладный, влажный от росы воздух и смотрела на редкие звезды, слабо мерцавшие на черном небе. Гости разошлись очень поздно. Каждый зажег факел. Посмотрев вниз с галереи, я увидела, что по долине ползет огненная змея: это шли цепочкой люди с факелами.
— Лоан! Посмотри, как красиво! — закричала я.
Лоан подошла ко мне и тоже залюбовалась необыкновенным зрелищем.
— Очень красиво! — тихонько сказала она.— Такое и в кино не увидишь.
Мы с Лоан наблюдали, как удаляющиеся от нас огоньки стали отделяться друг от друга: это гости один за другим расходились по своим домам. Мы покинули галерею только тогда, когда исчез последний огонек.
— Ну-ка, девочки, подсобите мне! — окликнул нас дядя Мок из кухни.
До сих пор он не давал нам никакой работы, поэтому мы с готовностью отозвались:
— Надо помыть посуду? Мы сейчас...
— Это успеется! — ответил дядя Мок.— Завтра утром помоете горячей водой. Я позвал вас для другого дела. У нас осталось много свинины, нельзя, чтобы она пропала.
— Хорошо, я как раз умею готовить мясные блюда, которые долго не портятся,— сказала я, засучила рукава и взяла нож.— У нас на равнине свинину готовят впрок, проваривая ее в соусе.
Но дядя Мок покачал головой.
— Мы сделаем по-другому,— проговорил он.— Ну-ка иди сюда! Вот пиала, вот соль. Из пиалы будешь посыпать свинину солью, только сыпь медленно и равномерно. Поняла?
Потом дядя Мок дал задание Лоан.
— А ты будешь класть куски свинины в эту ступку,— сказал он.— Только не спеши, слушай меня.
Дядя Мок с трудом прикатил из кладовой большую каменную ступку, похожую на те, в которых у нас на равнине толкут рис, только эта ступка была потолще и повыше, высотой, пожалуй, не меньше метра. Поставив ступку, дядя Мок принес корзину со свининой, она была аккуратно разделана на небольшие одинаковые по размеру куски, каждый весом по пять-шесть унций. Потом он принес пустую бамбуковую корзину, резко сужающуюся книзу, и охапку свежей, еще пахнувшей солнцем рисовой соломы.
Дядя Мок велел Лоан по одному куску класть свинину в ступку, я посыпала очередной кусок солью, сам дядя Мок толок каждый кусок пестом, чтобы в него хорошо впиталась соль, после чего перекладывал в корзину и присыпал соломой. Наконец корзина наполнилась доверху, от охапки соломы ничего не осталось. Дядя Мок оттащил корзину со свининой в кладовую и поставил там, где попрохладнее.
— Этой свинины нам хватит на два-три месяца, а на вкус она будет не хуже свежей,— сказал дядя Мок с довольным видом.
Мы с Лоан помыли руки горячей водой, умылись и пошли спать. Мы улеглись вместе. Матрас был мягкий, одеяло теплое, но заснули мы не сразу: обе находились под впечатлением недавно пережитых событий. На душе у нас было и весело, и грустно. Минут десять — пятнадцать обе беспокойно ворочались с боку на бок, с тревогой думая о будущем, пока полном неизвестности. И все же накопившаяся за день усталость взяла свое: через некоторое время мы крепко заснули.
Когда я проснулась, солнце уже выглянуло из-за гор. Лоан еще сладко спала, во сне у нее раскраснелись щеки. Я не стала ее будить и вышла на цыпочках.
Из кухни раздался приветливый голос дяди Мока:
— Проснулась? Иди пить со мной чай!
Дядя Мок сидел в кухне и пил чай. Я взглянула на посудную полку: вся посуда была уже перемыта и аккуратно сложена на полке. На плите стояла кастрюля для варки клейкого риса на пару, от нее распространялся приятный аромат. Дядя Мок протянул мне большой медный чайник:
— Тут горячая вода, иди умойся!
Какое это наслаждение — умываться теплой водой, когда на дворе еще очень свежо! Потом я вернулась на кухню и упрекнула дядю Мока за то, что он сам перемыл всю посуду.
— Ты добрая девочка! — сказал он.— Но я ведь поднимаюсь очень рано, потому что сон у меня плохой. А любая работа мне в радость, да и поразмяться полезно. В твоем возрасте и сон крепкий, и аппетит хороший, но без дела тоже никак нельзя — иначе будешь болеть. Выпей-ка со мной чайку, а когда проснется твоя подруга, станем завтракать.
— Солнце уже выше гор, почему вы не идете в поле, дядя Мок?
— У меня есть и свиньи, и быки, и коровы, к тому же я плотничаю, так что денег мне хватает. Ведь я живу один... Много ли надо одному? Ну скажи на милость, зачем мне слишком утомлять себя еще и работой в поле, зачем так надрываться? Видишь, сколько у меня скотины? — спросил дядя Мок, показывая на щель в полу.
Я склонилась над щелью — в таких свайных домах, как у дяди Мока, хлев находится прямо под домом — и стала считать быков и коров: их было не меньше пятнадцати. А свиней десятка три. На насестах, прилаженных на разной высоте, сидели крупные куры, и еще я насчитала с десяток соломенных гнезд — в них куры откладывали яйца. Крестьянин из наших краев об эдаком богатстве даже и мечтать не может. Но какой в хлеву тяжелый запах! Этот запах чувствуется во всем доме, он особенно бьет в нос утром.
— Почему вы, дядя Мок, не поставите хлев, свинарник и курятник отдельно, подальше от дома? Тогда в доме не будет тяжелого запаха,— спросила я и чуть было не добавила, что содержание скота прямо под домом негигиенично, но вовремя спохватилась: ведь хозяин мог обидеться...
Он, однако, нисколько не обиделся, а, напротив, согласно кивнул головой:
— Я давно думал об этом. Мало того, я даже пытался внушить односельчанам, что хлева и свинарники надо ставить поодаль от жилого дома. Но одним махом ничего не изменишь, надо терпеливо убеждать людей. Местные жители привыкли держать скотину прямо под домом. Они говорят, что так безопаснее. По их словам, человеческий запах отпугивает тигра, а это страшный хищник. Когда человек рядом, тигр не осмелится задрать быка или свинью. Если держать скотину поодаль, тигр может быстро с нею расправиться. Год назад меня даже приглашали в уездный центр, беседовали со мной, с тех пор ровно год я убеждаю своих односельчан построить хлева и свинарники на отшибе, но пока все остается по-прежнему. В свое время тетушка Кин — я догадалась, что речь идет о женщине в платье цвета индиго,— послушалась меня и построила хлев в стороне от дома. Перегнала она туда свою скотину, а буквально на другой день тигр утащил корову, которая должна была вот-вот отелиться. Односельчане испугались и наотрез отказались от этой затеи. Но я не хочу сдаваться. Видишь, там у стены хлева лежат бревна? Это я заготовил их, чтобы построить новый хлев. Правда, вот досок у меня маловато...
— Я помогу вам! Не смотрите, что я девочка! Меня не каждый мальчишка переборет. Знаете, как я умею с ними драться! — затараторила я и даже засучила рукава.
Дядя Мок улыбнулся, в его глазах заплясали веселые огоньки:
— Ты очень хорошая девочка. От твоих слов у меня на душе сразу становится тепло и сил прибавляется. Только твои ручки слишком слабые, чтобы таскать из лесу бревна. Ты, наверное, не представляешь, какие они тяжелые.
Как раз в этот момент послышались легкие шажки Лоан: она наконец встала. Я велела ей поскорее чистить зубы и умыться, потому что завтрак был давно готов. Сама я уже успела здорово проголодаться. Вообще я заметила, что с некоторых пор аппетит у меня стал прямо-таки волчий.
После завтрака дядя Мок повел нас на горное поле копать маниок. Мы думали, что он собирается угостить нас маниоком, но оказалось, что в этих краях маниок идет только на корм свиньям, а люди едят его только в те годы, когда не уродится рис. До поля вроде бы рукой подать, но тропинка круто идет вверх, так что приходится карабкаться по горному склону. С непривычки мы с Лоан цеплялись за дядю Мока. Он показал нам много горных ключей, которые били прямо из расселин в скалах. Жители селения приспособились загонять воду в бамбуковые трубы. Здесь так много родников, что каждая семья имеет свой отдельный водопровод, но иногда несколько семей собираются вместе и устраивают общий. Течение в горных ручьях такое быстрое, что вполне можно ставить водяные рисорушки. В долине есть десять таких рисорушек, на них из риса мелют муку. Здесь никто никогда не позарится на чужой рис, разве что им захотят полакомиться нахальные водяные крысы — они тут величиной с большую кошку, шерсть у них длинная и грубая. Они настолько привыкли к шуму водяных рисорушек, что суют свои мордочки прямо под двигающийся каменный пест, рискуя при этом лишиться усов. Этих воришек очень трудно поймать на месте преступления, настолько они хитрые и ловкие. И хотя около рисорушек ставят силки, крыс в них не заманишь. Неподалеку от рисорушек обычно шумят листвой вековые деревья, они могут защитить от палящих лучей солнца или от дождя. Иногда где-нибудь поблизости можно увидеть небольшой шалашик, в котором укрываются от непогоды или просто отдыхают, возвращаясь с поля или поднимаясь на поле. Сверху такие шалашики похожи на хорошенькие спичечные коробки.
Пониже запруд, где течение поспокойнее и на дне видны гладкие-прегладкие камешки, к берегу подступают заросли буйно цветущих диких трав. Я загляделась на эти дикие цветы, пораженная великолепием красок. Хотя солнце уже поднялось высоко, роса на цветах и травах еще не просохла. Росинки сверкали и переливались на солнце, как горный хрусталь. Где-то в поднебесье звонко пел жаворонок. Вот он устремился вниз, в зеленые заросли, но уже через мгновение взмыл вверх и снова залился звонкой трелью.
Поднявшись на горное поле, мы с Лоан перевели дух и вытерли с лица пот. Отсюда, с высоты птичьего полета, открывался такой великолепный вид на горы, что мы замерли от восторга. Любуясь дикой красотой гор, слушая птичье пение, я почувствовала необыкновенную легкость во всем теле. У меня появилось такое ощущение, словно я тоже парю в небе вместе с птицами. «Как хорошо иметь крылья,— подумала я, с завистью следя за вольным полетом птиц,— как хорошо взмыть в синее небо и полететь навстречу первым лучам утреннего солнышка, приветствуя своей задорной звонкой песней красоту этого величественного горного края. Ах, если бы у меня были крылья!..»
Пока . я предавалась мечтам, дядя Мок успел накопать маниока.
— Скоро будет гроза! Надо поторапливаться,— сказал вдруг дядя Мок, тревожно поглядывая на небо.
Я удивилась: откуда взяться грозе, если на небе нет грозовых туч? Небо было почти без облаков, разве что на востоке за высокой горной грядой появилась легкая дымка, и вдруг стало тихо и очень душно. Дядя Мок взвалил на плечо коромысло с двумя корзинами только что выкопанного маниока и нетерпеливо повторил:
— Поторопливайтесь, девочки! Надвигается гроза! Чувствуете, какая духота? Скорее, скорее!
С этими словами дядя Мок стал быстро спускаться вниз, мы пошли за ним; и я, и Лоан держали в руках по кусту маниока с клубнями — такой куст маниока весит килограммов пять-шесть.
Дядя Мок оглянулся на ходу и крикнул нам:
— Да бросьте вы эти кусты! Завтра-послезавтра придете за ними. А свиньям вполне хватит корма дня на три-четыре.— Дядя Мок имел в виду маниок, который нес в корзинах.
Мне было жаль расстаться со своим кустом: у нас на равнине мы покупали маниок, варили его в мундире и ели как лакомство.
— Как можно бросить! — упрямо сказала я.
— А я говорю: бросайте! — рассердился дядя Мок.
— Но этой же ночью кабаны все съедят! — нерешительно возразила я.
— Пускай едят! Прибавьте шагу!
Мы с величайшей неохотой бросили маниок. Спускаться вниз по горной тропе было намного труднее, чем подниматься вверх. Один неверный шаг — и стукнешься лбом об уступ скалы или сорвешься и полетишь в ущелье. Теперь у нас с Лоан ничего не было в руках, и все равно мы еле поспевали за дядей Моком. Мы еще не одолели спуск, как небо и в самом деле вдруг заволокло тучами, словно их нагнал злой колдун. Налетел сильный порыв ветра, и деревья тотчас испуганно зашелестели, заскрипели своими ветвями, а в следующую секунду они уже пригнулись к земле. Едва мы добежали до нашего дома, как хлынул ливень.
— Слава богу, успели...— сказал дядя Мок.
Что можно было на это сказать? Если бы мы не послушались дядю Мока, то промокли бы до нитки. Мы с удовольствием уселись у теплого очага, потому что успели изрядно продрогнуть. Из дому было слышно, как шумит и булькает вода в бамбуковых трубах: теперь бамбуковый водопровод превратился в водопад. Кувшины для сбора дождевой воды быстро наполнились до краев. В воздухе было столько влаги, что от очага стал подниматься пар. Как хорошо в такую погоду погреться у огня! Теплый очаг согревает не только тело, но и душу... Я вдруг вспомнила о жаворонке, который совсем недавно заливался звонкой песней в синем небе. Где он сейчас прячется? Может быть, в дупле старого дерева? Или в каменной пещере? Наверняка бедняга замерз и нахохлился, чтобы лучше сохранить тепло.
А ведь совсем недавно я ему завидовала. Зачем? Все равно человек сильнее любой твари, потому что он мыслит, потому что у него есть руки. Вот и этот дом, в котором мы нашли приют, сделан руками человека. Человек способен перенести самые тяжкие невзгоды... Я поднесла к огню озябшие руки и снова подумала о маленьком жаворонке.