7
Плотная воинственная фигура Вернера Флака заняла место между двумя изящными стульями «чиппендейл». Слева от него стояла его жена, по прозвищу Гусыня, в цветастом платье и новом темно-рыжем парике. Она держала орхидеи, которые, казалось, вот-вот вырвутся и улетят. Справа от Шефа — он, как всегда, был в голубом смокинге — стоял его сын Робби — неудачник, которого Эвальд знал еще в ту пору, когда они, мальчишками, совершали набеги на фруктовые сады вокруг Солнечного Зайчика, летней резиденции Флаков. Робби, в свитере и мятых вельветовых брюках, своим обликом напоминал отца. Выражение лица у него всегда было хмурое— из чувства солидарности с простым народом. Робби был радикалом и художником. Его полотна в духе критического реализма показывали жизнь, которую Робби знал только понаслышке, он не опровергал слухов о своем якобы пролетарском происхождении, о детстве, прошедшем в нужде и лишениях, и превратился в этакого доморощенного борца за справедливость, готового отпра-виться на штурм Капитала. Пьяный, он имел обыкновение со слезами в голосе объяснять Эвальду, сколько зла приносят деньги его отца. Эвальд усталым голосом (поскольку тема была избитая) предлагал отдать презренный металл нуждающимся, дабы поддержать дело революции. Робби это задевало за живое, и он возражал, что успешно бороться против капитализма можно только с помощью крупных накоплений, так сказать изнутри. Он был полной бездарностью, и это не было тайной для его многочисленных единомышленников, благодаря чему Эвальд лишь укреплялся в мысли, что все на свете фальшиво и ненадежно. Вся обстановка флаковского дома свидетельствовала о богатстве и фальши. Стильная мебель была искусной подделкой, а сам Вернер Флак—дешевой копией с американского миллионера: хвастливый, высокомерный и скупой. Под коротко остриженными волосами вырисовывался массивный череп, который можно было сравнить разве что с большим валуном. Наверно, в глубине души Дядюшка Флак оставался ребенком, и ребенок этот плачет о том, что не может вырваться из своей тюрьмы, думал Эвальд, медленно пробираясь сквозь толпу к виновнику торжества, чтобы пожать его мягкую ладонь. Если бы еще Дядюшка Вернер самостоятельно добился успеха, а то ведь он получил в наследство все состояние своего отца, кроме отцовской честности. Мимо поплыли серебряные подносы с шампанским; верные служанки в белых фартучках, таких крохотных, что их назначение оставалось для Эвальда загадкой, прокладывали себе путь между крупными и мелкими акробатами делового мира-—в воздухе слышался звон золотых монет. Зачем я здесь? — подумал Эвальд. Что сейчас делает Тот Человек? Эвальд вдруг представил себе, как Тот страстно набрасывается на бледную Анн; на лбу у Эвальда выступил холодный пот, и он, словно утопающий за соломинку, схватился за бокал с шампанским, осушил его и потянулся за новым. Эвальда оттеснили в угол, неожиданно взгляд его упал на декольте Лилли; то, что он увидел, скорее напоминало ягодицы, чем грудь. Он уже не раз думал об этом сходстве. Но только сейчас четко сформулировал свою мысль. С удивлением Эвальд услыхал, что высказал это соображение вслух. Взгляд Лилли остекленел — казалось, ее глаза хотят пригвоздить Эвальда к стене, потом послышался шорох вечернего платья, и она исчезла в толпе. Теперь Лилли ненавидит его. Лучше б он прикусил себе язык, пустоголовый болван! Но в голове Эвальда было не совсем пусто, там все время вертелась и топала нетерпеливыми ножками одна мысль, она сражалась с воображаемыми врагами и без конца показывала Эвальду Анн: то в халатике, то красный носик Анн и ее бледную кожу, то ее удивительные, теплые, карие глаза; Эвальд крутил головой и был похож на жирафа, глядевшего поверх зеленых зарослей на туземцев, которые безжалостно вытаптывали на своем пути всю траву. Жаль, Анн простудилась и не смогла пойти вместе с ним. Эвальд не очень верил в ее простуду, наверно, у нее были другие, более серьезные причины, о которых она помалкивала: теперь у них появились секреты друг от друга. И все из-за Того Человека. Эвальд вдруг обнаружил, что стоит лицом к лицу с Робби и тот хлопает его по спине — Робби бессознательно перенял жест коммерции советника Вернера Флака.
— Как поживаешь? Как здоровье, как любовь?
— А как поживает Борьба с Капиталом?
— Взорвать бы сейчас все это сборище к чертовой матери!
— Это ты неудачно придумал, ведь ты и сам здесь, так что отправишься в преисподнюю вместе с авангардом капитализма. Как твоя живопись?
— На той неделе у меня открывается выставка в Красной Галерее — этюды из жизни рабочих.
— Где это ты видел рабочих? Может, у «Вернера Флака и К°»?
Робби снисходительно усмехнулся:
— Вот уж где настоящее мелкобуржуазное болото!
Он залпом осушил бокал с шампанским, у него был вид мальчика, пьющего на завтрак стакан молока. Эвальд вспомнил их детские игры. Далеко не всегда безобидные. Бедняга, подумал он о Робби, вечно им помыкают, командуют, угнетают, требуют то одно, то другое, тряпка. Совсем как я. Отсюда его вечное недовольство, его надоевшие теоретические битвы на баррикадах и непереваренная книжная чепуха.
— Нет, к черту, больше я здесь не выдержу! Пойду в библиотеку, идем со мной,— позвал Робби Эвальда и, словно буксир, начал прокладывать себе путь. Обходя Лилли, Робби вспыхнул, точно конфирмант, и Эвальд подумал, что ни разу не слыхал, чтобы Робби имел дело с женщинами. Может, он бесполый? Гладкий, как греческая статуя, и интеллекта у него не больше, чем у статуи. Эвальд не спускал глаз с грязно-красного свитера, украшенного каймой и звездами, это был плод честолюбивых устремлений Гусыни, которые неизменно приводили ее к намеченной цели, будь то свитер или звание почетного доктора. Гусыня двинулась к Эвальду, ее руки распахнулись, словно крылья летящего альбатроса, ширина размаха была весьма внушительная.
— У тебя такой вид, будто ты присутствуешь на собственных похоронах,— сказала она, и ее добродушное, вульгарное лицо расплылось в улыбке.
С другого конца зала за ними наблюдали заплывшие, блестящие глазки Дядюшки Вернера: он выжидал. Кто-то откашлялся, наступила тишина, и одна за другой полились поздравительные речи, бесчисленные корзины цветов означали, что наступил апофеоз торжества. Было здесь множество и небольших статуэток, и хрустальных ваз, и ящичков с сигарами, и поздравительных адресов, переплетенных в натуральную кожу, и огромнейшая бутыль шампанского, с которой Вернер не мог справиться сам и поманил к себе Эвальда:
— Ну-ка, открой!
Эвальд в жизни не видел таких бутылей, она напоминала пушку времен первой мировой войны. Он принялся за нее, и разговоры, возобновившиеся было после торжественных речей, смолкли — публика наблюдала за Эвальдом. Он сорвал металлическую печать, снял с пробки проволочную обмотку, но проклятая пробка не поддавалась. На помощь Эвальду пришел Вернер Флак, теперь они вдвоем взялись за бутыль, это была смешная борьба со стихией, с законом всемирного тяготения и законом подлости—наконец пробка выстрелила в люстру, и, обдав Гусыню и ближайших гостей, из горлышка забила такая мощная струя, что казалось, в бутыли скоро ничего не останется. Эвальду удалось повернуть горлышко в сторону, словно это было не горлышко, а брандспойт, и последние капли оросили густой бобрик на голове Дядюшки Вернера, от чего он засверкал, как трава после дождя. Гости бросились врассыпную, будто спасаясь от бомбежки. Гусыня в мокром цветастом платье кинулась прочь, на мгновение Дядюшка Вернер и Эвальд остались с глазу на глаз; и Эвальд почувствовал, что губы у него растягиваются в улыбке. Он ничего не мог с собой поделать. Истолковать улыбку Эвальда можно было только как злорадство. Вернер Флак побагровел от гнева, шатаясь, отступил назад, словно собирая силы для атаки, потом ринулся вперед, но поскользнулся, ухватился за стол и дернул на себя скатерть, скатерть поехала со стола, а вместе с нею все, что на нем было: мощная и неудержимая лавина посуды, бутылок, графинов, сандвичей, закусок, сыров; гости и верные служанки с визгом отскочили. В центре этого урагана, тяжело дыша и отфыркиваясь, лежал коммерции советник Вернер Флак, словно покойник на гражданской панихиде, принимающий последние почести, но глаза его не угасли, просверлив насквозь потолок, они, точно ледяные иглы, прожектор или луч лазера, искали и нашли наконец свою жертву; издав протяжный громкий вопль, военачальник дрожащей рукой указал на Эвальда. Эвальд начал медленно отступать, все происходило как бы во сне, и, подобно водам Красного моря, разделившимся перед детьми Израиля, гости разделились перед Эвальдом, который пятился к двери, точно покидал приемную президента или королевский зал для аудиенций. От голоса Вернера Флака задребезжали оконные стекла и люстра, лампочки замигали, это был боевой клич Царя Джунглей, от которого кровь стыла в жилах. Из глотки Эвальда, перехваченной словно осиная талия, помимо его воли вырвался тонкий слабый крик, это была жалкая пародия на знаменитый крик Тарзана: Аоаоаиаааа! Аоаоаиаааа! Не спуская глаз с Царя Джунглей, Эвальд со своим сдавленным воплем скрылся в непроходимых зарослях, иными словами—в библиотеке, он влетел туда и захлопнул за собой дверь, погони не было слышно.
— Что там за переполох?—спросил Робби у него за спиной.— Можно подумать, началась третья мировая война.
— Спаси меня! — Эвальд кинулся к нему и схватил его за руку.— Дядюшка Вернер хочет меня убить!
Ему казалось, что лицо сползает с него, как маска, у которой лопнула резинка, мальчишки бросились вверх по лестнице в комнату Робби, захлопнули дверь и притаились. Эвальд будто вернулся в детство, где не было ничего невозможного и где еще витали герои любимых книг. Здесь стояли модели самолетов, электрическая железная дорога, на стенах висели фотографии красоток пятидесятых годов—невероятно! Эвальд и Робби, как дети, окунулись в свой забытый и призрачный мир, а вокруг бегали, кричали, весь дом скрипел, грохотал, ходил ходуном, постепенно освобождаясь от криков и жизни, наконец все затихло. Эвальд заметил, что крепко держит Робби за руку. По щекам у него текли слезы. О чем он плакал? О том, что все сложилось не так, как надо? О том, что и это пройдет, рассеется, как рассеивается и забывается сон? В детской Революционера царил покой, невинный и безмятежный, с кровати Робби на Эвальда мертвыми коричневыми глазами смотрел большой, набитый опилками медведь. Робби достал красный носовой платок и протянул его Эвальду, тот высморкался и вернул платок. Они понимали друг друга без слов. Дверь отворилась, и на пороге черной тучей вырос Дядюшка Вернер. Эвальд и Робби смотрели на него: они на него—снизу вверх, он на них—сверху вниз. Вдруг он весь затрясся, глаза у него закрылись, а из глотки, точно поток раскаленной лавы, хлынул смех, ему пришлось опереться на Гусыню, стоявшую у него за спиной,— Империя, опирающаяся на плечо Богини Войны,—из-за туч выглянуло солнце и озарило эту сцену, придав ей дух Монументальности, Величия и Вечности.
8
Вопреки обыкновению в воскресенье ярко светило апрельское солнце и голубел высокий небесный свод, ранняя весна заставляла ветер тихонько звенеть в вершинах деревьев и осыпана море блестками. Сверкал белый шпиль Свеаборга, паром совершал свой привычный путь туда и обратно. С холмов Бруннспарка перед Эвальдом открывалась морская даль, он видел чаек, которые взмывали в небо, камнем падали вниз и кружили над водой; видел гуляющие парочки, и его охватило горькое чувство одиночества. Он проснулся в пансионе «Гельвеция», вернулся в этот обшарпанный, провонявший табаком мир грязи, спертого воздуха и бедности; Эвальд с трудом открыл окно, сорвал с него пожелтевшие полосы бумаги, толкнул заскрипевшую створку и впустил в комнату кусочек голубого неба. При свете дня комната выглядела еще отвратительней: постель напоминала поле битвы, грязно-серый ковер со стилизованными розами безуспешно пытался прикрыть затоптанный, неровный, черный пол; дурацкий шкаф с мутным зеркалом, продавленное кресло, круглый стол на тщедушных львиных лапах, покрытый длинной белой скатертью не первой свежести, торшер в капоре с бахромой — все было чужое, бессмысленное и зловещее. Что же это за жизнь? Ему нестерпимо захотелось все исправить, прекратить эту глупую двойную игру и позвонить Анн. Но не успел он приступить к осуществлению своего плана, как зазвонил телефон. Эвальд снял трубку, ему никто не ответил, слышалось лишь чье-то сдерживаемое дыхание.
— Я знаю, что это ты! — крикнул Эвальд.— Кто еще может позвонить мне?
<'times new roman', times; font-size: 14pt;">Чей-то незнакомый голос сказал:
— Простите, я ошибся номером.
Трубку положили. Зачем же в таком случае позвонивший так долго молчал и дышал в трубку? Эвальд быстро оделся, умылся и выбежал на улицу; он шел бесцельно, к морю, вышел на набережную, зашел в Бруннспарк и долго кружил по нему. Люди чинили лодки, воздух был на диво мягкий, среди берез притаились бледные, фиолетовые тени, большая белая лодка бесшумно скользила по воде к причалу. Если я уеду, подумал Эвальд, брошу все на Того Человека и исчезну, что я от этого выиграю? Я ведь и так уже исчез. С таким же успехом я мог бы и умереть, думал он, солнце затопило его глаза и проникло в самую сокровенную глубину его отчаявшейся души. Он откинулся на спинку скамьи и смотрел вдаль. На Угнсхольмен было пустынно, на пляже виднелись островки грязного снега, мимо Эвальда текла толпа гуляющих. Я невидимка, ничтожество: Другой спит с моей женой, ест мою пищу, откусывает от моей жизни, да еще запивает моим питьем. Другой пытается вложить свои слова в мои уста и говорить моим голосом. Этот Исав, этот ряженый, этот дьявол! Мысли Эвальда все больше принимали библейское, ветхозаветное направление: он видел себя жертвой, принесенной во имя жизни Анн и Того Человека, а над ним реял грозный, чернокрылый, карающий бог. Эвальд запрокинул голову и посмотрел в небо; оно было голубое, там в невидимых воздушных потоках парили белые чайки, мир возрождался. Эвальд перебирал в памяти события последних дней. Его жизнь как будто изменила направление, вроде товарного вагона, прицепленного не к тому составу, и вот этот тяжелый вагон катится все дальше и дальше: от скандала к скандалу, от кошмара к кошмару. Неужели это происходит с ним наяву? Что действительно пережил Тот Человек, а что наврал? Тот Человек, который был Эвальдом,— что знал Эвальд о нем? У них была общая жизнь, но с таким же успехом они могли родиться на разных планетах. Может, Тот Человек инопланетянин? Может, он посланник сатаны? Явившееся из космоса астральное тело, принявшее человеческий облик и направленное на Эвальда, чтобы уничтожить его? Может, это лишь начало великой борьбы и новых превращений? А вдруг... вдруг большинство людей, проходящих мимо,— это материализованные тени, двойники? А вдруг президент... Эвальд закрыл глаза и попытался успокоить-ся. Глупости, думал он, чепуха! Завтра начинается моя неделя дома. Моя настоящая жизнь. Я сделаю Анн сюрприз, поведу ее в ресторан, буду более нежным, более внимательным, чем всегда, более любящим, завоюю ее доверие, а при случае заведу разговор о двойниках; я пойду в библиотеку и прочту все, что написано на эту тему, найду выход, все улажу и тогда, вольный, как чайка, умчусь вместе с Анн на все лето, а Тот Человек испарится, исчезнет, превратится в воспоминание, в сон, в точку...
Эвальд открыл глаза и увидел пару, которая приближалась к нему, сердце бешено забилось, от страха он втянул голову в плечи: к нему приближались Анн и Тот Человек. Как они здесь очутились? На чем приехали? Эвальд поднял воротник, ему хотелось провалиться сквозь землю, нет, лучше все сразу выяснить, броситься им навстречу и крикнуть:
— Вот я! Он обманщик! Настоящий Эвальд — это я!
Но вместо этого он съежился на скамейке и повернулся к ним спиной, он слышал, как они остановились и Тот Человек сказал:
— Скоро мы уедем, скоро мы сядем на белый корабль и бросим здесь все как есть. Что ты на это скажешь?
Эвальд услышал ее смех, ее милый, нежный голос что-то прошептал в ответ, Эвальд не разобрал, что именно, его она не заметила. Они прошли мимо, Анн была в демисезонном пальто из толстого твида, Тот Человек красовался в новой куртке Эвальда, на ногах у него были ботинки Эвальда, свои лживые глаза он спрятал за темными очками; на мгновение Эвальду показалось, что Тот Человек обернулся, узнал его и издевательски помахал ему рукой; а может, он просто что-то показывал Анн, крепко прижимая ее к себе; у Эвальда перед глазами поплыли красные точки. Он крался за ними, перебегая от дерева к дереву и затаив дыхание, он боялся потерять их из виду, следил за каждым их движением, за каждым шагом. Это преследование принесло ему неизведанное наслаждение, которое согрело его. Эвальд шел за ними мимо здания Таможни к Рыночной площади, он холодел при мысли, что его могут заметить, и сгорал от желания обнаружить себя. Солнце сверкало на фасадах домов и выбивало золотые искры из купола Успенского собора. Анн и Тот Человек остановились на трамвайной остановке. Эвальд почувствовал себя смертельно усталым. Он повернулся, безлюдными улицами добрался до «Гельвеции», открыл свою дверь — затхлый воздух больше не смущал его,— снял пальто, аккуратно повесил его и лег на кровать, завернувшись в белое покрывало, он был похож на кокон. Мой саван, подумал он прежде, чем глаза его закрылись и он уснул, измученный,— не человек, а только оболочка от человека, под которой скрывались пустота и отчаяние. Эвальду приснилось, что он едет в трамвае вместе с Анн, она держит его под руку, ее рука ничего не весит; он что-то говорит ей и вдруг видит, что рядом с трамваем кто-то бежит, то и дело обращая к Эвальду свое бледное лицо, на этом лице нет ничего, оно совершенно пустое.
— Вы еще не в нокауте,— внятно произнес пастор Нурён. Дюжина лиц повернулась к нему на белых подушках, беззубые рты открылись, костлявые руки протянулись к пастору, кое-кто продолжал похрапывать, а в дверях букет сестер милосердия склонился головками друг к другу. Ромашки, подумал Эвальд, и ему стало весело.
— Вас еще ждет последний раунд! Левый хук, правый хук — вас ждет матч с Богом! Вы уклоняетесь от ударов, входите в клинч, Великий Судья разводит вас, но вы снова бросаетесь в бой! И наконец, побежденные, являетесь пред око Божие...
— Какое оно, это око? — подумал Эвальд. Может быть, голубое? И кто такой Великий Судья, если бог дерется на ринге? Один из больных сел на кровати и что-то крикнул, его не поняли, он кричал, как попугай, смеялся и кивал своей усохшей головкой; за спиной у пастора виднелся кусочек голубого неба и крыша соседнего корпуса больницы— там, наверно, лежали старые женщины. Пастор был во власти вдохновения, он раскачивался из стороны в сторону, его маленькие белые кулачки так и мелькали, он уклонялся от ударов — нет, спасения не было: его ждал нокаут.
— Ииииии! — раздалось на одной из постелей — кто-то зашелся в кашле; кашель ударил в голые стены палаты, и сестры бросились на помощь; почти у каждой кровати на тумбочке стояли тюльпаны. Закончив осмотр нокаутированных, лежавших на кроватях, поставленных в два ряда, пастор прошел мимо Эвальда. Эвальд поспешил к кровати со своим букетом тюльпанов. Дядя Франс подмигнул ему голубым глазом и улыбнулся:
— А, пришел! Ждал у ринга?
Эвальд кивнул.
— Здесь летают какие-то птицы, изгадили мне всю постель и одеяло,— пожаловался дядя Франс.— Смотри!
Его худая рука стала водить по одеялу, Эвальд как завороженный следил за ее движениями, неожиданно он схватил и остановил эту руку, старик не отрываясь смотрел Эвальду в глаза.
— Я не хочу здесь лежать!
Дядя Франс был последним родственником Эвальда со стороны отца, а Эвальд был его единственным наследником. Когда дядюшка уснет вечным сном, Эвальду достанутся тридцать толстых альбомов со спичечными этикетками, а также вся движимость из дядиной прокуренной однокомнатной квартирки: мебель красного дерева, старое пианино, шесть метров переплетенных книг и кровать. Эвальд отгонял мысли об этом дне. Дядя Франс лежал в больнице уже пять лет, и Эвальд знал всех больных. Многих уже похоронили, их место заняли другие. Это была огромная фабрика смерти, пересадочный пункт, зал ожидания; Эвальд склонился над дядей Франсом, поправил одеяло. На соседней койке сидел больной с колючими главами, очень похожий на хорька, и озирался по сторонам:
г
— Тени тащат они за собой, свои собственные тени, но НА страданья вознаградятся вдвойне!
Он радостно, как заговорщик, кивнул Эвальду, и тот кивнул ему в ответ. Внезапно взгляд человека застыл, он мю-то увидел за спиной Эвальда. Эвальд обернулся: к постели дяди Франса приближался Тот Человек. Чудовищно! Эвальд обеими руками ухватился за железную перекладину кровати, пытаясь взглядом испепелить пришельца. Из жилистого горла человека-хорька вырвался странный свистящий звук, резкий и пронзительный; палата наблюдала за ними. Дядя Франс обратил улыбающееся лицо к посетителю, который склонился над ним и спросил:
— Как поживаешь, старая галоша?
У дяди Франса забегали глаза, рука неловко поднялась к голове, он попытался отодвинуться. Двойник смотрел на него взглядом заклинателя змей, притворяясь, что не замечает Эвальда; облаком смерти навис он над кроватью дяди Франса. Человек-хорек позвонил в колокольчик, пришла сестра, на которую Эвальд давно поглядывал.
— Что тут стряслось? — спросила она.
Больной указал на Эвальда и его Тень:
— Это же тень. Он ненастоящий! Смотрите! Ну, что я говорил? Кто был прав?
Глаза у человека-хорька широко раскрылись, веки дрожали, лицо пошло пятнами. Сестра повернулась к Двойнику:
— Где тень? Это господин Эвальд...
Тот улыбнулся своей лисьей улыбкой, Эвальду захотелось крикнуть:
— Это я Эвальд, а не он... Он...
— Да, кто же он? — спросил Двойник, улыбка как бы приклеилась к его насмешливому, чувственному рту.— Кто же как не брат-близнец, которого ты не желаешь признавать?
Дядя Франс лежал молча, закрыв глаза рукою, другой рукой он шарил по одеялу, пытался укрыться с головой, сестра засмеялась и, повернувшись к Хорьку, погладила его по голове, чтобы успокоить,— в палату словно заглянуло солнце, старики, те, что еще ценили красоту, улыбались сестре и протягивали к ней руки. Фальшивый Эвальд взял у соседней койки стул, сел на него и склонился к Эвальду:
— Как думаешь, много у старого хрыча денег в банке? Как-никак тетя Этель была Шернрёф или что-то в этом роде, так что денежки у нее водились, а?
Он приблизил лицо к Эвальду, изо рта у него дурно пахло. Эвальд отодвинулся, положение становилось смешным. Ловким движением Тот Человек сдернул одеяло с лица дяди Франса.
— Он — мой двойник, а я — его. Ясно?
Голубые глаза дяди Франса выражали испуг, даже ужас, он смотрел в потолок, голова его дергалась на подушке. Эвальд резко поднялся, Двойник — тоже и последовал за Эвальдом, взял его под руку, так они и шли по всем коридорам, точно скованные одной цепью; Эвальду казалось, будто его ведут на суд, на позор, на гибель.
— Как тебя угораздило явиться сюда?—с трудом спросил он.
— Я позвонил Анн, и она сказала, что ты здесь.
— Позвонил Анн?!
— Да, я изменил голос.
— Зачем ты пришел сюда?
— Да уж, конечно, не ради старого хрыча. Мне нужны деньги, я на мели.
— Ты же получил половину моей зарплаты, больше у меня нет!
— Только тихо! — Двойник стиснул плечо Эвальда — какое оно слабое, хрупкое. Тем временем его свободная рука нырнула во внутренний карман Эвальда и выудила оттуда бумажник, с улыбкой он кивнул проходившим мимо сестрам, те прыснули от смеха, остановились и посмотрели вслед двойникам. В коридоре пахло мастикой и еще чем-то сладковатым, в окна глядел ясный, холодный день, большой лифт, подрагивая, медленно опускался вниз; Двойник сунул обратно бумажник Эвальда и дружески похлопал его по животу; Эвальд обратил внимание на его желтые пальцы—заядлый курильщик. Только сейчас он это сообразил, у него не укладывалось в голове, как могла Анн... Додумать он не успел, они уже вышли из больницы — в синеватой ранней весне не было ничего весеннего: ледяной ветер гулял по голой замерзшей земле.
— Корпуса, корпуса, высокие старинные окна, и за каждым окном старики, ждущие своего часа, одни лежат с закрытыми глазами, другие — с открытыми, щеки запали, вокруг г лаз чернота. Эвальд с Двойником шли бок о бок.
- Вчера я ночевал у Лилли,— сказал Тот Человек.— Тебе не мешает об этом знать. Она осталась мною довольна.— Он глянул на Эвальда.—Ты знаешь, что она собирается замуж за Робби?
Эвальд шел, опустив глаза в землю, в кустарнике пели птицы — интересно, какие? Он отгородился от внешнего мира, замкнулся в себе и не отвечал—может, его молчание заставит Того исчезнуть? Как бы не так: Двойник сел н автобус вместе с Эвальдом, склонился к его уху и стал нашептывать подробности минувшей ночи, провожая глазами всех входящих и выходящих. От него ничто не могло укрыться. Эвальд поднял глаза: на Двойнике была старая, смешная, заношенная тирольская шляпа. Эвальд не удержался и потрогал свою — точно такая же, только не заношенная, ведь он купил ее совсем недавно, она еще не могла так выглядеть! Рассматривая Двойника, Эвальд находил в нем новые и новые отталкивающие черты: мешки под глазами, бледная кожа и коварная усмешка— псе это вызывало омерзение. На плаще у Двойника не хватало пуговицы, на ее месте болтались обрывки ниток. Эвальд перевел взгляд на собственный плащ — у него тоже не хватало пуговицы и висели нитки. Он и забыл, что пуговица оторвалась. Он словно падал в безвоздушном пространстве, словно, беззвучно крича, становился все меньше и меньше. Скрипнув тормозами, автобус остановился, они вышли. Двойник по-братски хлопнул Эвальда но спине и, насвистывая, зашагал прочь, а Эвальд остался один на большой площади.
10
— Я все думаю о тебе и удивляюсь,— сказала Анн.— Женаты мы с тобой недавно, и тем не менее мне кажется, что я достигла определенной вехи, во всяком случае, той точки, когда следует остановиться и подумать. Когда мы поженились, мне казалось, я знаю тебя. Ты был застенчивый, даже замкнутый, но очень искренний. Казалось, ты веришь мне, я — тебе, мы понимали друг друга без слов. Я была счастлива, если надежность и уверенность можно назвать счастьем...
— Счастье, наверно, что-то большее, — сказал Эвальд. — Счастье — это когда у тебя не подрезаны крылья, когда ты не связан, не скован, когда ты волен и свободен рядом с другим. Ты знаешь, я испытал это с тобой. До тебя я этого не знал. В детстве меня всегда заставляли придерживаться различных образцов. И я без возражений придерживался их, но это была дрессировка. Когда отец умер и у матери уже не было сил командовать мною, я почувствовал, что постепенно освобождаюсь. Сестра уехала за границу, у меня же на это не было ни сил, ни желания. Я перебивался кое-как, пока не встретил тебя. Чтобы обрести свободу, я прибегал к обычным уловкам: читал, приглядывался к жизни, ходил в театр, в кино, старался не распускаться, бегал в Рабочий институт, занимался на курсах английского языка, я даже ездил в Копенгаген и пьянствовал там и вернулся если не более умным, то по крайней мере более свободным. Я так долго ждал встречи с тобой, что, увидев тебя, сразу понял: это она.
— Да, ты сразу вызвал во мне доверие,— сказала Анн.— Наверно, потому я и привязалась к тебе. Может, тебе нужна была сильная женщина, которая бы мудро и решительно руководила тобой? Здоровая женщина, она бы заставила тебя действовать более уверенно. Но я хоть не скрывала, что не такая. Я слабая, у меня порок сердца, это налагало на тебя особые требования: никаких потрясений. Как избегают потрясений? Как можно жить в стороне от всего? Стоит ли платить такую цену хотя бы и за жизнь? Я старалась, чтобы в нашем доме мы всегда могли найти укрытие, вернее, не укрытие, просто покой, чтобы мы могли быть здесь самими собой, муж да жена—одна душа, как любила говорить моя мудрая мама. Одна душа—так и было весь первый год, вплоть до недавнего времени. Помнишь наши долгие прогулки? Вместе мы видели лучше, чем порознь,— разве это не признак родства душ? Мы могли бродить молча, могли даже пойти в разные стороны, но потом обязательно сходились и рассказывали друг другу, что видели. Наша жизнь была не очень бурной, но она была такая душевная... да, пожалуй, это самое подходящее слово: душев-ная.
Анн опустила голову, закрыла глаза рукой, и Эвальд услыхал, что она всхлипнула, из-под пальцев выкатилась слеза и упала на скатерть. Эвальд смотрел, как она упала; он обхватил руками голову Анн.
— Вот увидишь, все будет хорошо, это пройдет, я просто переутомился на работе, поэтому я такой странный, сам себя не узнаю...
— Странный—это слишком мягко сказано,— проговорила Анн.— На прошлой неделе ты бесновался как дикий зверь, что я чего-то не купила и чего-то не сделала, но все время молчу, что шеф у тебя свинья, а Робби...
— Робби — неудавшийся художник, ничтожество, но я псе равно люблю его,—сказал Эвальд.— Он — друг детства. Ты бы видела его комнату: это комната мальчишки. Робби прячется там, там он бывает самим собой в промежутках между сочинением революционных стихов.— Эвальд вдруг услышал свой голос как бы со стороны. Отчаянный страх сдавил ему горло: вечер, темнота за окном, а вокруг — грозная, настороженная тишина.
— Мне показалось, ты его ненавидишь,— сказала Анн.— Помнишь, он заглянул к нам на прошлой неделе и рассказывал о ваших приключениях на юбилее Вернера— ты еще наорал на него? Может, ты не помнишь, потому что был пьяный? Ты послал к черту Робби и все его семейство, я даже не могу повторить все, что ты говорил. Неужели ты ничего не помнишь?
Анн смотрела на него, в него, он попытался спрятаться от этого взгляда, словно мышь от кошки. Ее губы, казалось, произнесли «где ты?» и «кто ты?», может, он ослышался, неверно истолковал ее молчание, ее взгляд — взгляд человека, боящегося потерять любимое существо? Чтобы избежать этого взгляда, Эвальд склонился к ней, закрыл глаза и стал покрывать поцелуями ее губы и мокрые от слез щеки, он гладил ее по волосам и бормотал бессмысленные слова; Анн не отзывалась на его ласки, наконец она отстранилась и сказала:
— Дело не в том, что ты все забываешь — я постоянно замечаю, что ты не помнишь о собственных поступках,— а в том, что ты изменился, вернее сказать, меняешься. Когда мы поженились, у меня была иллюзия, что все так и останется без изменения: все вещи в нашем доме будут вечно стоять на своих местах и наше чувство друг к другу не изменится, может, станет глубже, это так, но не изменится. Однако в последнее время наша жизнь как-то пошатнулась, разве ты сам не видишь, что во всем появилась какая-то ненадежность, двусмысленность, я не узнаю даже самое себя... Иногда я смотрюсь в зеркало и думаю: я ли это? Кто я? Да я ли отдавалась вчера любви так же грубо, по-животному, как он, подверглась унижению, унизила себя сама, но при этом где-то в глубине души наслаждалась этим? Меня мучает невыносимое одиночество оттого, что я больше не принадлежу себе... Ты меня понимаешь? Понимаешь? Я уже пыталась говорить об этом с тобой, но ты не слушал меня, смотрел куда-то вдаль. Посмотри же на меня сейчас. И ответь честно. Что я для тебя значу?
— Все,— ответил Эвальд.— Наберись терпения. Если тебе кажется, что я тебя унижаю, помни, что я унижаю себя. Со мной что-то происходит, я должен в этом разобраться, мне так часто хочется рассказать тебе обо всем, но я боюсь... Боюсь, что не смогу объяснить, мне кажется, я сплю и мне снится кошмар.
Но Анн больше не слушала. Она откинулась, лицо ее побелело и стало совсем прозрачным, она схватилась рукой за бок и дышала с трудом, Эвальд кинулся к ней, попытался ее поднять, она была как мертвая. Он отнес ее в спальню, все это было так нелепо, что напоминало фильм, в котором убийца пытается куда-нибудь спрятать свою жертву; странные мысли, словно испуганные золотые рыбки, метались у него в голове: только бы она не умерла! Она не должна умереть! Это я виноват! Он уложил Анн на постель, стал искать у нее пульс, не нашел, пульса не было, лишь на шее у нее билась голубая жилка. Анн лежала приоткрыв рот, губы посинели — Эвальд бросился к телефону. Вызвав «скорую помощь», он поспешил обратно, укрыл Анн пледом, попробовал заговорить с нею, но не получил ответа; здесь было страшно: стены, мебель, лампы, безмятежно горевшие в кухне и в гостиной, не принадлежали ему, его собственная жизнь не принадлежала ему, и виноват в этом был Двойник! Он все это украл, разбил вдребезги и растоптал! В приливе ненависти к самозванцу Эвальд с любовью прижал к себе жену, вдалеке, за темными лесами прогудела сирена «скорой помощи», пошатываясь, он встал, натянул на себя плащ, умылся; в зеркале он увидел чужое лицо, лицо Того Человека смотрело ему в глаза, страшное неживое лицо, бегущее собственного отражения.
В машине, по дороге в город, Эвальд держал Анн за руку, машину трясло и подбрасывало, Эвальду казалось, что каждый толчок бьет Анн по сердцу, что это он сам бьет ее. Конец, думал он, сам не понимая, что имеет в виду. Конец, конец—ерунда, ничего не кончено, они не договорили, все кончено, все пошло прахом: освещенные витрины, которые проносились мимо, бесформенные тени, спешившие домой или куда-нибудь развлекаться. До чего же они темные, волосы Анн, она приоткрыла глаза, и Эвальд чуть не вскрикнул от радости, он приложил ухо к ее губам — дыхание было теплое, она жива: массаж сердца, кислород, врачи, приборы, которые она только сейчас заметила, помогли ей выжить, они сделали свое дедо, теперь он сделает свое, он посвятит этому всю AH »ш», никто, кроме него, не сможет этого сделать...
Никто, кроме того, кто холодными глазами разглядывает ее лицо, морщинки на ее шее, сжатые руки, тень боли и праха, скользнувшую по лицу, точно холодный свет у уличных фонарей. Никто, кроме того, кто занял его тело и смотрел его глазами, сохранив собственный взгляд. Он шел за носилками по холодным длинным коридорам, сидел на стуле, увидев на столике газету, стал читать в ожидании; неужели я—Тот Человек? — подумал он. Но ему все было безразлично.
11
Над коробками домов Цветочного Венка раскинулось голубое небо. На дорожке, где еще белели остатки снега, мелькали запыхавшиеся воскресные бегуны, на деревьях и в рощицах неистовствовал птичий хор. Даже в душу Эвальда пробился луч этого бесплатного для всех коммунального света. Свет проник ему прямо в сердце, когда он дремал, сидя на балконе, закутавшись в большой клетчатый плед. И согрел его; однако в мыслях Эвальда по-прежнему царили мрак и смятение. Он видел то себя, то своего Двойника, и они тщетно искали выход из этого лабиринта. Эвальд ощупью продвигался по черным тупикам, иногда у него вырывался крик, которого никто не слышал. Он был в отчаянии; если он наталкивался на Того Человека, один из них сразу же убегал; потом они вместе искали выход, но вот Двойник, вопреки всем правилам, с воплем вырвался на свободу и исчез, Эвальд онемел, застыл и... проснулся; широко открыв глаза, он смотрел на солнце, пока из глаз не потекли слезы. Анн лежала в больнице, но дело уже шло на поправку, хотя врачи предупредили, что до полного выздоровления еще далеко. Эвальд сидел у ее кровати, они говорили мало, за них творили глаза. Они рассказывали о любви и о душевном родстве, иногда Эвальд и Анн тихонько беседовали о будущем, о путешествиях, которые они совершат, о ношах краях, которые они увидят; Эвальд приносил в больницу пачки ярких проспектов из бюро путешествий, и они рассматривали заманчивые фотографии отелей, пляжей, экзотических улочек и столов, заваленных яствами. Порой Анн со вздохом откладывала их в сторону и, откинувшись на подушку, закрывала глаза. Тогда Эвальд сидел совсем тихо и смотрел на нее, ломая себе голову над тем, как удержать Двойника за пределами больницы; часть заветных сбережений уже исчезла в пасти этого ненасытного искаженного подобия Эвальда, и Эвальд понимал, что деньги, накопленные с такой любовью, Двойник пустил на свои низменные удовольствия: на бары, ночные клубы, стриптиз и прочий разврат. Бог знает, думал Эвальд, какой славой пользуется Тот Человек в пансионе «Гельвеция», если там вообще интересуются своими постояльцами: странные звуки из соседних комнат убедили Эвальда в том, что «Гельвеция» — не совсем обычный и невинный пансион. Наглядное доказательство тому Эвальд получил неделю назад, когда, войдя в свою комнату, он обнаружил в постели Двойника с партнершей, которая при виде Эвальда издала вопль (это было поздно ночью) и, завернувшись в простыню, исчезла со сцены, подобно героине какой-нибудь оперы в духе Вагнера. Двойник, которому в это время следовало тихо и мирно почивать в целомудренной квартирке в Цветочном Венке, как заговорщик улыбнулся Эвальду своей дерзкой лисьей улыбкой и дал понять, что жизнь есть жизнь и воздержание годится не для всех. Он провел в «Гельвеции» ночь и утром отправился прямо в контору. Эвальд же остался, чтобы прибраться и почитать в тишине «Мысли» Блеза Паскаля; он наткнулся на эту книгу в городской библиотеке и теперь читал ее с огромным удовольствием. Он как раз дошел до раздела «Величие» и начал читать афоризм 210: «Величие.— Человек велик потому, что сумел создать столь образцовый порядок помимо своего желания», тут дверь в его комнату, где происходило постижение афоризмов великого мыслителя, распахнулась, и перед Эвальдом, извергая поток непристойной брани, явилась белая валькирия, участница ночной оргии; она обрушилась на Эвальда, обвиняя его в том, что вчера вечером он добавил ей в грог какой-то ядовитой дряни и затащил ее, невинную деревенскую девушку, в свою грязную постель, а потом ей, мол, привиделся Дьявол в раздвоенном образе: лишь две крупные бумажки, добытые в поте лица, успокоили невинную девушку — это была еще одна унизительная жертва на позорный алтарь Того Человека. Эвальд зажмурился от яркого света, он чувствовал, что его душа извивается, как наживка на крючке, и ее вот-вот проглотит омерзительная рыба. Этого нельзя допустить! Дико озираясь вокруг, Эвальд поднялся, солнце сверкало на крышах домов, безобразные фасады Оросали веселые отблески, ветерок шевелил ветви четырех сосен, растущих во дворе. Эвальд поглядел вниз, и у него, как всегда, потемнело в глазах. Кто-то позвал его снизу и помахал ему рукой, Эвальд махнул в ответ, прищурился, и сердце у него упало: он узнал Двойника, Тот невозмутимо шагал по дорожке. Эвальд повернулся спиной к весне и невидящими глазами уставился на уютную, но сейчас такую безжизненную спальню. Чайки насмешливо кричали у него за спиной, хлопнула входная дверь, он все еще стоял неподвижно. Двойник вышел на балкон, плюхнулся на стул, задрал ноги на перила и развалился, как большой похотливый кот, солнце пылало на его рыжей бородке.
— О-о-о! Какое небо! Ты заметил, как все изменчиво, жизнь не стоит на месте: то солнце, то снег— удивительно! Помнишь, что говорит по этому поводу твой Паскаль? «Часто самые глупые поступки оказываются самыми благоразумными из-за присущей человеку несобранности», афоризм 208. Что ты на это скажешь? Несоб-ранность тебе не присуща. Значит, какой вывод нам следует сделать? Что самые благоразумные поступки чаще всего оказываются самыми глупыми — посмотри на себя. Разве это не так? Ты все пытаешься убежать, бьешься головой об стену, хочешь спастись, тебе кажется, что за тобой следят—ведь ты сам говорил об этом Лилли, и напрасно—она ждала от меня новых излияний, и мне стоило большого труда прикинуться чувствительным, я не способен одновременно и на страсть, и на чувствительность. Либо одно, либо другое. А для тебя, судя по всему, одно другому не помеха—вот счастливое устройство! Знаешь, мне не хватает Анн. Я тоже простой смертный, одиночество тяготит меня так же, как и тебя, правда на другой лад. Я люблю покой и роскошь, хотя и не возражаю против обыкновенного, заурядного семейного счастья. События последних недель заставили меня о многом задуматься. И я пришел к выводу, что только деньги могут удержать меня вдали от Анн.
Он спокойно и пристально посмотрел на Эвальда. Эвальд спросил:
— Сколько тебе нужно, чтобы ты уехал? Скажем, на две недели, только не слишком далеко, на Бали или Багамские острова у меня денег не хватит, а вот в Европу?..
— Может, навестить в Швеции нашу любимую сестричку?— предложил Двойник с коварной ухмылкой.— Сколько прошло времени, а она все молчит о денежках, которые когда-то получила взаймы и забыла вернуть. Мы обходим этот вопрос братским молчанием уже несколько лет, не так ли? А ведь мы всегда—хотя и по-разному — были скуповаты, скажешь—нет? Даже стоя с Анн перед алтарем, мы не забывали приятную экономическую сторону дела — у нашей хрупкой новобрачной были акции, тяжесть которых превышала ее собственный вес. Насколько я понимаю, муж у сестрички состоятельный, а вот память не вполне. Может, съездить к ней и объяснить, что легкая добыча не должна отбивать память?
Двойник замолчал и потянулся, откинувшись на спинку стула.
— Я давал ей не в долг,— сказал Эвальд,— это был один из немногих подарков, которые я сделал за свою жизнь, и сделал я его без всякой задней мысли. Запрещаю тебе вмешиваться в это дело! Единственное, что в моих силах,— это отправить тебя в Лондон на две недели; беру на себя дорогу и гостиницу, остальное тебе придется доплатить самому. Я знаю, тебе хочется съездить именно в Лондон, верно? Уезжай, дай мне передохнуть, давай обдумаем наше положение и найдем какой- нибудь выход. Только, пожалуйста, никаких писем и открыток!
Эвальд с удивлением слушал самого себя: он говорил спокойно, уравновешенно; произнеся эту тираду, он по-чувствовал себя пустым, ясным и холодным, как весеннее небо над головой. Двойник тем временем поднялся и, опершись на перила, смотрел вниз.
— Вон топает наша общая тетя Ульрика—очевидно, ей захотелось навестить своего дорогого племянничка. Она уже в подъезде, бежать поздно. Предлагаю тебе спрятаться в ванной, тетку я беру на себя. Или, может, хочешь остаться? Но тогда поездка в Лондон вряд ли состоится! Решай! Эта старая карга чересчур чувствительна.
Неожиданно для себя Эвальд очутился в прихожей, на лестнице послышались тяжелые шаги, и раздался решительный звонок. Эвальд мгновенно шмыгнул в ванную и запер за собой дверь. Началась долгая приветственная церемония, преобладал бас тети Ульрики; властным тоном она потребовала у Двойника полного отчета о его жизни за последнее время; она спросила, как чувствует себя бедняжка Анн, справляется ли он с готовкой, и припомнила кое-какие нежелательные эпизоды из детства Эвальда, которые заставили его в ванной задуматься, не был ли виновником всех этих проделок Тот Человек — от этого предположения Эвальда пробрал озноб так, что у него застучали зубы. Удалившиеся было голоса снова вернулись, сильный рывок в дверь означал, что тете Ульрике понадобилось в ванную.
— Дверь заперта изнутри! — провозгласила грозная дама.— Нужно немедленно ее починить, вызови дворника!
— Сегодня воскресенье,— возразил Двойник вялым голосом, в котором Эвальд немедленно узнал свой собственный.
— Эти современные квартиры никуда не годятся,— проворчала тетя Ульрика.— Сломать дверь ничего не стоит, я знаю, как это делается. Принеси-ка большую отвертку.
— У меня нет отвертки,— ответил ей еще более вялый и бесцветный голос.
— Глупости! Отвертка есть в каждом доме! — возразила тетя Ульрика, и было слышно, как она двинулась на кухню.
Загремели кухонные ящики, Эвальд глянул на окно ванной: рядом с окном проходила пожарная лестница. У Эвальда словно выросли крылья, непостижимым образом ему удалось с крышки унитаза вскарабкаться на умывальник, открыть окно и перекинуть через подоконник одну ногу; призвав на помощь господа бога, он высунул руку, ухватился за лестницу и наконец выбрался наружу, одно мгновение он висел в воздухе, уцепившись за перекладину лестницы, словно утопающий за соломинку, но вот нога его нашла опору; руки саднило, в ушах стучало, перед глазами плыли круги, однако, несмотря на это, он был совершенно спокоен, его несла неведомая сила; он спускался по лестнице, не глядя вниз, женщина с нижнего этажа оторвалась от приготовления воскресного обеда и уставилась в окно на Эвальда, лицо ее выразило изумление и недоверие. Эвальд быстро продолжал спускаться; коснувшись земли, ноги Эвальда автоматически зашагали по дороге, они привели его в гущу прогуливающихся жителей Цветочного Венка, в гущу крикливых детей, собак, журчащих ручьев, беременных женщин, сверкающих автомобилей — в этот калейдоскоп красок и жизни. Только достигнув центра Цветочного Венка, Эвальд заметил, что рука у него кровоточит, плаща нет, а пиджак лопнул на плече. Он обмотал носовым платком содранную ладонь, остановился и посмотрел вокруг: часы показывали без шести минут три, в кинотеатре «Звезда» на дневном сеансе шел фильм про Джеймса Бонда— «Жить или умереть». Эвальд пощупал карман, бумажник был при нем, окунувшись в уютную атмосферу Анонимности, он купил ненумерованный билет и пробрался на последний ряд полупустого зала. Он сидел неподвижно, совершенно опустошенный, и с благодарностью упивался безумными приключениями, мелькавшими на экране, он отождествлял себя с героем фильма и, закрыв глаза, видел, как выпрыгивает в окно ванной, спускается по пожарной лестнице, ловко уходит от погони, он — знаменитый шпион, двойной агент, человек, которому дано право убивать. После фильма Эвальд уже не сомневался— он пошел прямо домой, взбежал по лестнице и позвонил в дверь. Ему открыл Двойник, в квартире была тишина.
— Честно говоря, такого я от тебя не ожидал,— сказал Двойник с восхищением в голосе.
Эвальд приблизился к нему, ткнул костлявым пальцем ему в грудь и произнес:
— Ты уезжаешь. Завтра в левом ящике стола найдешь билет, деньги и карту Лондона. Ясно?
Эвальд ощущал непривычное спокойствие, рожденное сознанием, что терять нечего — хуже не будет. Он как бы слился с тенью Двойника, наделив ее своей волей и своей кровью. Но когда тот ушел, Эвальд сел к кухонному столу и уронил голову на руки: он был пуст, у него не было ни слов, ни имени; за окном смеркалось.
12
Коммерции советник Вернер Флак запустил палец в нос, внимательно изучил все, что ему удалось оттуда извлечь, и обратил ледяной взгляд на Эвальда:
— Я не имею обыкновения вмешиваться в личные дела своих подчиненных, и уж меньше всего в твои дела. Ведь я знаю тебя с детства. Но я вынужден просить тебя обуздать свою похоть, в последнее время ты совсем распоясался. Одно дело — ущипнуть вертлявую девчонку- секретаршу, тут тебе никто и слова не скажет, но задирать юбки пожилым почтенным сотрудницам — это уже никуда не годится. Я у себя такие выходки не потерплю, ясно?
Эвальд посмотрел на тарелку, где клейкая макаронная запеканка ждала, когда же ее съедят.
— Этого не повторится,— тихо проговорил он.
— Прекрасно,— обрадовался Вернер Флак,— я не сомневаюсь в твоем благоразумии, хотя мое доверие подвергалось тяжкому испытанию. Скоро у нас состоится ежегодный майский карнавал. Идиотская традиция, которую между тем многие очень любят. Надеюсь, он пройдет без особых происшествий. К сожалению, рождаемость после карнавальной ночи обычно повышается, но будем уповать на то, что джентльмены не станут обнажать ни лиц, ни более благородных частей тела—равно как и дамы,—и в результате никто не пострадает.
— Вернер, ты невозможен.— Гусыня вся заколыхалась от сдавленного смеха. В такие минуты она как будто теряла четкие очертания. Находились добровольцы, которые во время приступов этого непобедимого смеха пытались силой остановить ее желеобразное колыхание, но в благодарность за свою самоотверженность получали мощную оплеуху и отлетали к противоположной стенке. Вернер и Гусыня стоили друг друга; даже не обладая воображением, Эвальд мог представить себе их дерущимися; от этой мысли у него по спине пробегал холодок.
Столовая на вилле Флаков была обшита дубовыми панелями, окна в частых свинцовых переплетах пропускали какой-то неопределенный свет: одинаковый и в ясные дни, и в ненастье. Трапезы в этой огромной великолепной комнате отличались оригинальностью: водку здесь подавали одновременно с красным вином, а дорогое виски могли подать на десерт; эта особенность приемов в доме Флака очень нравилась Эвальду, она делала их непринужденными. Еда тоже была достаточно оригинальна: горячие блюда подавались холодными, а десерт — горячим как огонь; жареное мясо с картофелем, дичь, шерри; водка; чай с пуншем — все неспешно, но безостановочно исчезало и на лотке коммерции советника, Гусыня не уступала ему. Такое угощение было не по силам тому, кто не прошел определенной тренировки или хотя бы не знал заранее, что последует за чем; неподготовленные гости, словно цветы, выросшие в суровом климате и внезапно пересаженные на щедрую тропическую почву, никли, роняя к-мостки на макароны, запеченные с сыром и сопровождаемые шампанским; гости неверными шагами покидали столовую, чтобы вернуться бледными, как мороженое, подаваемое здесь с японской водкой. За столом, по обычаю, царила полная откровенность, все называлось своими именами, по крайней мере коммерции советником. Дли Эвальда это не было новостью; он с детства слышал такие разговоры, хорошо помнил их бесцеремонный тон и полное пренебрежение к присутствующим; эти разговоры почему-то действовали на Эвальда очищающе, словно катарсис. Однако на Робби подобные беседы производили иное впечатление, он и сейчас сидел с мрачным видом, уставившись прямо перед собой. И все-таки у отца с сыном было много общего, это несомненно: оба угловатые, резкие, исполненные сознания собственной правоты. Робби рассеянно выпил шампанское, протянул бокал, и верная служанка в белом фартучке снова наполнила его. Сейчас Робби поднимется и произнесет пламенную речь, подумал Эвальд, и швырнет бокал в камин, отец его разразится хохотом и будет хлопать себя по ляжкам, а Гусыня опрокинет стул, обуреваемая желанием первой начать «Танец с саблями». Мысли Эвальда блуждали, и наконец он подумал: со мною что-то неладно. Наверно, я схожу с ума. Он отхлебнул из бокала, и у него захватило дух: в бокале оказалась водка; подали кофе, Эвальд глотнул горячий кофе и обжег горло, руки его беспомощно задвигались по столу, холодные глазки Вернера Флака с интересом следили за ним.
— Неплохо, молодой человек! Помни, ты должен присутствовать на завтраке, который я даю в честь президента Оподеля Реопа Горэ. И никаких отговорок, это приказ. Ведь ты говоришь по-английски.
По вполне естественным причинам Эвальд не мог ответить ему, лоб у него покрылся испариной, и он бросил умоляющий взгляд на Робби. Робби поднялся и отодвинул стул.
— Нам пора,— сказал он.
Его отец тоже встал и крикнул сыну:
— Бездарный болван! Плевать я хотел на твои стихи!
— Ну и плюй! — крикнул Робби в ответ.— Ты понимаешь в поэзии не больше, чем бегемот.
— Ты-то, дурень, откуда знаешь, что бегемоты понимают в поэзии? Ты вообще ни черта ни в чем не смыслишь: жизни не видел, опыта не имеешь. Вот и строчишь всякую революционную чушь! Чему тут удивляться !
Гусыня не удержалась и захлопала в ладоши, ее мягкие, пухлые, белоснежные руки напоминали лапы какого-то огромного косматого зверя, но не хищного, а травоядного, который питается корешками, ягодами и молодыми побегами бамбука. Она хлопала и, прищурив глаза, наблюдала за поединком между отцом и сыном, как за теннисным матчем, но партнеры играли неумело, они уже выдохлись и без сил упали на свои стулья. Эвальд с отчаянием ждал конца обеда. Каждый свободный день был для него драгоценным, он подолгу просиживал у Анн, которая ежедневно доказывала ему свою нежность, это были едва заметные, но дорогие Эвальду доказательства; он не требовал невозможного. При мысли об Анн у него навернулись слезы, и он неожиданно икнул, словно изо рта у него выскочил гадкий утенок. Коммерции советник раскурил сигару и сказал:
— Ладно, ступайте, а то не ровен час проморгаете свою революцию. Деньги на билеты есть? Смотри, Робби, если у тебя не окажется денег, тебя туда не пустят. На лот раз реакционная свинья и крупный капитал не примчатся к тебе на выручку.
Вернер Флак сладострастно затянулся сигарой, и его лицо заволокло дымом. Робби побагровел, его голова, словно кочан красной капусты, торчала из воротника грубого серого свитера с кожаными заплатами на локтях. Чем не землевладелец? — подумал про него Эвальд, в глубине души он, может, хороший человек, как и я, но честолюбие гонит его по ложному пути. Со смешанным чувством думал он о предстоящем вечере, на который Робби уговорил его пойти, прибегнув к жалобным интонациям, напомнившим о минувшем детстве. Зато теперь это литературное суаре разрешало им встать из-за стола и откланяться.
— Я надеюсь на тебя, малый,— сказал Вернер Флак и, пристально глядя на Эвальда, так сильно сжал ему руку, что тот чуть не вскрикнул.
Неожиданно бросив руку Эвальда, Вернер Флак ловко повернулся на каблуках и исчез. Гусыня проводила их до двери, справилась о здоровье Анн, посетовала, что Анн была очень бледная, когда она навещала ее последний раз, и припомнила, что одна из ее теток, страдавшая тем же недугом, скоропостижно скончалась, оставив своих пятерых детей круглыми сиротами.
— От судьбы не уйдешь,— прибавила она, широко улыбаясь Эвальду, и по привычке вытолкала мальчиков за дверь, крикнув им на прощанье: — Бегите, погуляйте. Только смотрите не испачкайтесь!
В зале, где происходило чтение, гиперреализм был представлен во всех своих проявлениях. Одинокая спичка на белом фоне, черные ножницы, грязный, вывернутый наизнанку чулок были самыми восхитительными и впечатляющими произведениями. Между двумя скульптурами — одна изображала каблук, вырезанный из свилеватой березы, а другая, скорей всего, женский зад (мрамор?) — был сделан помост. Когда Эвальд и Робби вошли в зал, на складных стульях уже сидели тридцать две пожилые дамы, четыре господина и трое маленьких детей, непонятно как сюда попавших. Маленькая дама жалобным голо-ском читала стихи, Эвальд почти ничего не понял; время от времени она оглушала паству воплем:
О, твой двойник из ракушек и моря, я слепо бьюсь в кухонное окно!
Покидая помост под редкие аплодисменты, маленькая дама попыталась изобразить книксен. После нее выступал молодой человек с глазами навыкате, он читал слишком длинное эссе о каком-то известном эссеисте, собрание зашевелилось, и детский голос сказал:
— Хочу еще мороженого! Дай еще!
Молодой человек упорно продолжал читать. Его сменил старик, он выступил с мемуарами:
— Гутта Линдквист был неистощим на шутки. Однажды, когда мы сидели в «Нюланде», он воскликнул при виде телячьего филе...
Эвальд вместе со всеми подался вперед, но лишь сидевшие совсем близко услыхали, что же воскликнул Гутта, кто-то фыркнул, а сам старик расхохотался, вытащил огромный носовой платок, вытер рот, откашлялся и продолжал. После множества глупых анекдотов он, ковыляя, спустился с помоста, уступив место высокому худому типу с челкой и совиными очками, который крепко цеплялся за помост, словно боялся, что взмоет в воздух и улетит.
— Мое будущее в красном облаке...
Непостижимый экстаз гнал его дальше и дальше,
публика, как могла, поспевала за ним, его голос то взывал во всеуслышанье, то опускался до беззвучного шепота. Эвальд в отчаянии огляделся. В зале висело несколько картин, изображавших ножи и вилки, лежащие то крест- накрест, то параллельно; Эвальд долго смотрел на них, но они так и остались обыкновенными ножами и вилками; грозовым облаком прошумели аплодисменты; теперь какой-то человек средних лет с деревенским выговором рассказывал о своей усадьбе, подозрительно поглядывая на публику живыми карими глазами, как будто не верил, что ее могут интересовать его заботы: скотный двор и распри с чинушами из муниципалитета; две дамы впереди Эвальда начали перешептываться. Робби сидел как статуя, только руки беспокойно теребили рукопись; наступи-ла его очередь, и он рванулся вперед. Робби опубликовал пять сборников стихов, поговаривали, что дело не обошлось без коммерции советника, но Эвальд считал это злобной клеветой, хотя и понимал, что большая часть из написанного Робби — бездарная чушь.
— Я прочитаю стихи из моего шестого поэтического сборника. Он адресован не вам! Он вышел из недр пролетариата и туда же вернется! Прошлым летом я работал на заводе...
Эвальд закрыл глаза. Робби действительно проработал на заводе кладовщиком три недели, это вдохновило его на несколько монументальных полотен, на которых были изображены рабочие с изнуренными лицами; свои картины Робби вдоль и поперек исцарапал ножом — эти скверно написанные каторжники производили тяжелое впечатление. Теперь Робби читал стихи, которые питались из того же источника:
— Согбенный, со стальным взором, ты несешь знамя единения...
Эвальд застонал про себя: господи! Его вдруг охватило бешенство, он еле сдержался: расточать время на такие глупости, когда Анн лежит в больнице одна; драгоценные минуты текут сквозь пальцы, Тот Человек в Лондоне, но ведь он вот-вот вернется! Эвальд взглянул на внимающую паству—лица не выражали ни радости, ни интереса. Над собранием парило облачко почти забытых духов — над маленькими и большими шляпами, над норковыми палантинами и меховыми манто; одна ярко размалеванная художница, спрятавшись за огромными темными очками, пыталась запечатлеть собрание. Робби закончил чтение своих радикальных текстов несколькими сомнительными фразами и сердито поглядел вокруг: никто не свистел, никто не рвался с ним спорить, дама, сидящая впереди, спросила свою подругу:
— Это случайно не сын Вернера Портки?
Эвальд впервые слышал это прозвище, ему захотелось узнать, откуда оно взялось, он наклонился к даме и спросил:
— Простите, но почему Портки?
Дамы обернулись к нему — белые маски, жесткие глаза.
— Вас это не касается.— Они отвернулись и замерли в прежних позах.
Эвальд встал и опрокинул стул, все посмотрели в его сторону, но он, не обращая ни на кого внимания, направился к выходу, оделся, остановил такси и дал адрес больницы. Время для посещения уже кончилось, но Эвальд решительным шагом прошел мимо справочного стола к лифту, потом по коридору и вошел в палату: Анн была жива, она улыбнулась ему, и уже никакая сила не могла бы прогнать его отсюда.
— Где ты был?
— Ходил на литературный вечер вместе с Робби.
— Тебе понравилось?
— Нет.
— Ну хоть что-нибудь новое ты узнал?
— Да, ты — самое прекрасное стихотворение.
— Какой ты милый!
Смеркалось, внизу раскинулся город, окутанный голубой дымкой весны.
13
«Брат Тень! Или как мне называть тебя? Ты — моя чистая совесть, мое неясное, сглаженное отражение; здесь, в номере, мое отражение в зеркале гораздо четче, оно напоминает меня в «Гельвеции», куда мне отнюдь не хочется возвращаться. Я видел Тауэр и Хэмптон-Корт, посетил злачные места—ты, наверно, употребил бы именно это выражение — словом, окунулся в грязь и разврат, повеселился вовсю и назанимал денег у старых знакомых, которые нашли, что я сильно изменился. Как бы там ни было, я здорово овладел искусством занимать деньги и потому советую тебе овладеть искусством отдавать долги; не исключено, что я исчезну, когда подойдет срок платежа,— все в воле божьей,— и тогда, братик, тебе придется расплачиваться одному. Ты явно родился чуть позже меня и во всем слегка отстаешь, я получил небольшую фору, это несомненно, у меня чуть больше опыта, чуть больше... жестокости, если угодно, то есть всего того, что помогает выжить. Твое счастье, что ты вырос в маленькой стране, здесь бы ты со своими мечтами быстро оказался в Темзе (кстати, это на редкость грязная река, которую по временам заливает призрачный свет). Меня самого удивляет, как я выдержал такую жизнь, с Вернером Флаком, со всем этим притворством — прости, что я время от времени прикладываюсь к бутылке,— часто, очень часто мне хотелось встать и крикнуть: «Да ведь это не я! Я не тот, за кого вы меня принимаете! Я не слабовольный мечтатель, я не довольствуюсь тем, что мне положено. Думаю, Робби никогда не забудет ту неделю в Париже, восемь лет назад, а если ты забыл ее, так я тебе напомню: допрос в полицейском участке, девушка с царапинами на груди, вонь, грязь, унижение—ты познал псе это, погрузился в это с головой, лишь бы забыть, что па ничтожная конторская крыса с дипломом экономиста. Помнишь, как ты закончил самую известную картину Робби, одну из немногих, которые ему удалось продать; как ты вдруг, будто осененный свыше, встал перед мольбертом и произнес пламенную речь, что значит жить по-настоящему, то есть не быть халтурщиком ни в чем; как Робби, пьяный, слонялся по мастерской и уже не понимал, что происходит; как ты, постепенно трезвея и остывая, вышел на улицу и подцепил девчонку; как она закричала, эта шлюха... Я сижу здесь и перебираю все в памяти. Я думаю, ты наслаждаешься близостью Анн, ее мягким, сдержанным, но податливым телом, которое мы оба так любим, не правда ли? Если даже она поправится, се хрупкость и болезненность останутся при ней, а это может довести до безумия и более стойкого человека, чем я; и все-таки я часто тоскую по нашим с ней тихим семейным вечерам с телевизором, приемником и любимыми пластинками —слушаете ли вы их? Может, мне лучше не возвращаться? Ты был бы на седьмом небе от счастья, поэтому я не могу доставить тебе эту радость. У меня есть кое-какие дела в старом добром Гельсингфорсе. Здесь, в Лондоне, я отыскал Герд, она старше Робби и в свое время будет главной наследницей папаши Вернера, самого папашу она видеть не желает, но от его денежек не откажется. Герд хоть и поистаскалась за свои два замужества, но все-таки выглядит неплохо и по-прежнему очень чувственна — помнишь наши загородные похождения? Тебя только-только посвятили во все тайны, и ты, помнится, тогда сплоховал. Она шлет тебе самый горячий привет (ха! ха!), вспоминала, какой я был робкий, хотя порой впадал в бешенство и тогда становился совсем другим, и этот другой ей очень даже нравился; мы с нею отлично ладим и более того—сегодня решили привести в трепет Сохо (на ее деньги). Ты помнил о ней, когда отправлял меня в Лондон? Она уверяет, что бедняга Робби — существо бесполое, нам это, в общем-то, было известно уже давно. Стоит мне повернуться, и я вижу в зеркале свое отражение, и тогда я понимаю, что все идет своим чередом, ясно? Когда я, перегнувшись через шаткий стол, чудом отворяю окно, мне наискосок видна IIIафтсбери-Авеню. Пожалуй, я еще ненадолго задержусь здесь. Учти: переспать с Анн ты можешь даже в больнице, только не забудь запереть дверь и соблюдай известную осторожность. Кстати, нужно ли соблюдать Остророжность, когда дело касается денег? Или любви? Здесь люди совокупляются в любом парке, и один из них— твой брат до гроба Эвальд».
14
Эвальд сидел и думал о Герд Флак, воображение живо рисовало ему ее в самых непристойных позах. Он любил ее до безумия, а она играла им, играла увлеченно, благодаря ей он стал взрослым. Ее презрение к условностям, ее вечное недовольство и роковая потребность устраивать скандалы — с отцом, с матерью, с Робби и даже с ним, Эвальдом,— в конце концов утомили всех. Единственное, к чему она сохранила любовь до самого отъезда из Гельсингфорса,— это пиво, которое она сосала, как ребенок материнскую грудь. У Герд явно были художественные способности, одно время она делала украшения, но большинство ее работ так и остались незаконченными, все это было данью духовности, жертвой интеллектуализму, потребностью «изжить» себя. Эвальду очень нравилось это выражение, и в то же время оно вызывало в нем протест. Изжить? Изжить свое нутро, сердце, себя самого? Что она имела в виду? Когда он последний раз видел Герд, от нее осталась только пустая оболочка, размалеванная, смеющаяся, вообще-то, выглядела она здорово и была похожа на индианку, ее темные волосы развевались, будто ей в лицо все время дул ветер. Всю жизнь она шла против ветра, у нее было мало друзей и много врагов, а сколько браков разбилось по ее вине! Когда она исчезла, многие вздохнули с облегчением; Эвальд, который был частицей ее ранней юности, но к которому она навсегда сохранила нежность, тосковал по ней, пока не забыл; у Флаков о ней никогда не говорили.
Эвальд сидел в конторе с письмом Эвальда в руке и смотрел в окно. Был пасмурный, слегка мглистый день, в старом знакомом доме напротив светились окна контор, там тоже, наверно, кто-то сидел и смотрел на Эвальда, на окно его кабинета; всюду они, эти муравьи. Какая разница, копошатся ли они в своих конторах, ползают ли по унылым коридорам или пляшут в какой-нибудь дискотеке, зарытой в землю на пять метров. Он задумался, и письмо неожиданно выхватили у него из руки, смешливая Лилли помахала конвертом у него перед носом.
— Пишешь самому себе? Да еще из Лондона? Вот чудеса!.. Эвальд вскочил, бросился на нее, они опрокинули кресло для посетителей и упали на диван; мягкая, как перина, Лилли пыхтела и вырывалась.
— Что это с тобой? Я же пошутила.
Эвальд дернул письмо к себе, и бумага разорвалась. Половина письма осталась в руке у Лилли; она с трудом села, не сводя с Эвальда глаз, он побледнел.
— Нельзя читать чужие письма!.. Это...
— А оно и не чужое,— сказала Лилли, поправляя вырез платья.— Можно подумать, ты сам мне никогда не писал! Докладные записки, написанные твоей рукой, я помню наизусть. Но сейчас ты, по-моему, впутался в какую-то нехорошую историю. Что с тобой происходит?
— Ничего,— ответил Эвальд.—Тебя это не касается!
На лбу у него выступили капельки пота, его вдруг
осенило: Герд и Лилли были закадычные подруги! Что, если Герд ей написала?.. Ему было страшно додумать эту мысль до конца, он сел за письменный стол, Лилли наблюдала за ним, он попытался ответить ей невозмутимым взглядом. Что ей известно? Да ничего! Лилли встала, подошла и, наклонившись над столом, бросила на него обрывки письма, которые держала в руке.
— Я тебя люблю. И боюсь, что ты на краю гибели. В последнее время ты сам на себя не похож. Самому-то тебе эго ясно?
— А то нет!—с трудом проговорил Эвальд, его тощая шея стала еще длиннее, губы растянулись в страшной, безумной улыбке; мир медленно повернулся вокруг своей оси, и этой осью—Эвальд знал — был он сам. Дождем разноцветных осколков рассыпались будни, он бежал по стеклянным лабиринтам «комнат смеха», то там, то здесь натыкаясь на свое искаженное отражение: он то съеживался, то уродливо вытягивался. Из зеркал на него все время смотрели два лица, два одинаковых лица; весь мир был заполнен двойниками, Эвальд бросился к огромному зеркалу в вестибюле, он добежал до себя и рухнул на пол. Кто-то поднял его и отнес в кабинет, все столпились вокруг, Лилли положила ему на голову мокрый носовой платок, заместитель Шефа извлек из сейфа бутылку виски, вся контора пеклась об Эвальде, возвращала его к жизни: тюрьма спасала осужденного на смерть от самоубийства, чтобы раньше или позже отправить его на плаху. Эвальд открыл глаза и сказал:
— Я не он!
Люди вокруг закивали, послышались возгласы, мягкие, успокаивающие слова. Что это, обычный день в конторе Вернера Флака или зал ожидания в царстве небесном? Ведь Эвальд знал, что тут почти все ненавидят свою работу так же, как он, и только ветераны грезят о патриархальных временах, когда конторой правил «старик». Эвальд сел на диване. Кто-то успел укутать его шерстяным одеялом. Откуда оно взялось? Эвальд посмотрел на одеяло: серое с красными полосками.
— Это из старых военных запасов,— объяснила ему Мильда Шёльдвик.— У нас есть еще противогазы и карманные фонарики.
— Противогазы понадобятся позже.— Эвальд старался говорить громко и четко, все засмеялись.—Я очень сожалею о случившемся, в последнее время нервы у меня не совсем... не совсем в порядке...—Эвальд оборвал себя, эти слова в его устах звучали нелепой пародией: не совсем в порядке, не совсем в порядке! Он против своей воли повторял их и смеялся над ними — не совсем в порядке, не совсем в порядке! Все случившееся с ним — просто шутка, и самое забавное, что он умудрился жить, играя эту двойную роль!
— Друзья! — воскликнул он и встал, одеяло еще висело у него на плечах.— Друзья! Давайте будем самими собой. Долой двойников! Смерть всем нашим теням! Смерть человеку, который называет себя Эвальдом!
Наступила мертвая тишина, ее нарушал лишь шум уличного движения, он поднимался словно из темной пропасти и поглощал этаж за этажом, окно за окном. Как грохот водопада, проник он в комнату и увлек Эвальда за собой. Наконец-то, с облегчением подумал Эвальд, наконец-то свободен. Когда он проснулся, была ночь, у него на постели сидел Робби, они находились дома у Эвальда в Цветочном Венке. Эвальд в тревоге поднялся и сел, Робби поспешно сказал:
— Все в порядке. Врач дал тебе что-то успокоительное, ты освобожден от работы по болезни. Анн я навестил, можешь не волноваться. Черт знает что за
жизнь ты вел. Папаша сначала решил, что ты пьян в стельку. Хочешь кофе?
Эвальд кивнул, откинулся на подушку и поглядел в потолок. Смотреть там было решительно не на что — белый пустой потолок. Наверно, и борода у него стала такой же белой после всех страданий, выпавших на его
долю. Он чувствовал себя глубоким старцем. Эвальд
нашел в тумбочке зеркальце Анн и долго изучал свое отражение: знакомое птичье лицо, голубые водянистые глаза, встрепанная светло-рыжая шкиперская бородка— все было его, но вдруг, к ужасу Эвальда, на лице появилась презрительная ухмылка, которая принадлежала не ему. Он отшвырнул зеркало, оно ударилось об стену, но не разбилось. Все кругом прочное, прежнее, кроме него самого. Он чувствовал, что ему придется жить с этим лицом, придется бороться или погибнуть, надо положить на голову лед, набить им голову, чтобы рассуждать спокойно и здраво, чтобы выработать план действий. Он решил выздороветь немедленно, сел, и у него все поплыло перед глазами, наконец он различил обои, мебель, фотографию Анн, балконную дверь и весеннее небо со светлым пятном в том месте, где село солнце. Эвальд с неприязнью смотрел на свои мятые брюки и тонкие запястья. Он встал, поддал ногой зеркальце, и оно отлетело под кровать Анн. Пускай там и лежит, решил Эвальд. Вошел Робби с чашкой кофе и толстым бутербродом с сыром (типично для Робби!).
— Думаешь, я способен проглотить хоть кусок после того, что случилось? — сказал Эвальд.— Дурак! Мой добрый бездарный дурак! — И прибавил: — Послезавтра я уезжаю в Лондон. Глупо валяться здесь и изображать из себя больного.
Казалось, он медленно наливается неведомой силой, сочившейся в него сквозь треснувшие стены, сквозь решетку, сквозь отчаяние: он был свободен. Я живу, у меня опять есть лицо, думал он. Лицо, которое открыто. Лицо, которое улыбается. И он испытал неизъяснимое мрачное наслаждение.